У Чачи имелись все основания бояться печального исхода, ведь в силу повального идиотизма переменного состава в самом начале сборов прецедент уже был создан -- стойка верхней кровати влетела из паза и, с весом тушки одного бойца, сверху ударила другого бойца. Нанесший травму остался продолжать службу, а вот покалеченный был комиссован. Как так вышло, никто не мог объяснить.
Стоит ли говорить о том, что всеобщая атмосфера блаженного кретинизма оказывала сильное влияние на тематику бесед в курилках. Однажды утром на построении Руслан утверждал, что видел в парашном бараке длиннющую колбаску говна. Он был уверен, что я породил это чудо и был искренне рад моему успеху. Мне же не хотелось его расстраивать, однако лгать я не могу в силу природной честности.
-- Нет, это не я, -- я сказал это, испытывая чувство вины перед неоправданными надеждами.
-- Ну, ничего, -- Руслан ободряюще похлопал меня по плечу.
Если тебя не окружало на этих сборах говно, то окружали помои. Это я понял в своем первом наряде по столовой. На сутки ты превращался в посудомойку, уборщика и грузчика в полевой форме. Если учитывать то, что я и дома редко мыл посуду, а полы так и вовсе никогда, то отношение мое к данной повинности было как к подвигу.
В нарядах, как и во всем другом в мире, помимо отрицательных сторон имелись и положительные. Многие бойцы связывали надежды совершенно конкретного характера с поварихами. Не исключаю возможности, что эти дамы посещали курсантов в эротических фантазиях и снах, хотя нормальный человек появления работниц данного учреждения в своих видениях ни чем иным как ужасом не назвал бы. Ходили даже слухи, что одному мастеровитому и удачливому курсанту почти удалось завалить одну из них, но верить тут было некому и нечему.
Я тоже подумал попытать свое счастье, но приглядевшись к поварихам поближе, понял что подкатывать к ним у меня нет ни малейшего желания. Отчасти от моей робости, отчасти от их внешнего вида.
Мне не дали долго скучать в раздумьях и сначала отправили вместе со всеми расставлять по столам тарелки, а потом, когда начался ужин, направили с ответственной группой к посудомоечной машине. Когда в приемном окне появились первые отужинавшие бойцы с пустыми подносами, мне показалось, что ничего трудно в отведенном участке нет, но когда очередь дошла до середины, и подносы просто некуда уже было ставить, я понял что попал. Я потел, суетился, казалось, что горы посуды никогда не кончатся. Мне захотелось как-то подбодрить себя и товарищей, а поэтому я закричал:
-- Давай, пацаны, собрались!
-- Эй, Дэн, -- увидел я окошке Чачу.
-- Чего? -- повернулся я к нему.
Вместо того, чтобы ответить, он улыбнулся и швырнул в меня алюминиевую ложку. Попал точно в лоб.
Мы управились с уборкой до полуночи и ждали на заднем дворе дежурного офицера. Все сидели, кто на чем, почти все курили, а в центре внимания был бывалый Василий, единственный среди нашего наряда суворовец.
-- Василий, а что это? -- спросил его кто-то, показывая на выкрашенные в хаки прицепы с цистернами, стоявшие рядом с выходом на задний двор.
-- Это полевая кухня. Когда мы поедем на выезд, они поедут с нами. И мы в них будем готовить жрачку.
Василий помолчал немного и продолжил:
-- Здесь охуенно кормят не то, что в суре.
Василий редко говорил правду, но здесь он не соврал и даже не приукрасил -- мне сразу вспомнился Бунин во время одного из своих приездов из Кадетского корпуса, в котором, по словам очевидцев, было еще хуже, чем в Суворовском училище. Когда он появился у меня в дверях, то я удивился. И дело было даже не в том, что он и без того худой, осунулся и приобрел рахитичное пузо, а в том, что на его щеке зияла мокрая, гнойная язва размером с яйцо.
Когда Иван Бунин приезжал в увольнение домой, то его отец всегда давал ему много денег, которых хватало на то, чтобы пить кампанией друзей целую неделю. Чем мы и занимались. Естественно, мы не ходили в бары и не покупали дорогой алкоголь, нам было достаточно дешевого портвейна и жигулевского пива. Эти напитки вполне подходили и старшему школьному возрасту и панковскому антуражу. В нашей компании было полдюжины человек. Двое из нас носили ирокезы, я ходил как обычный говнарь, в косухе и синих гриндерсах, а остальные -- простые гопники, скорее даже не гопники, а задроты. Задроты пили с нами на райончике и иногда совершали с нами вылазки в центр, но никогда не ходили с нами на панк-концерты, то ли потому что чурались быстрой и тяжелой музыки, то ли потому что боялись попасть в неприятности, а точнее выхватить от кого-нибудь пиздюлей.
Панк-фесты проводились в домах культуры, с выполненными в сталинском ампире фасадами и холлами. Иногда в этих зданиях не делали даже косметического ремонта, просто ставили сцену, завозили оборудование и открывали клуб без вывески. Каждый раз когда я оказывался в толпе немытых панков с крашенными колючками на головах, я жалел о том, что человечество не изобрело машину времени, ведь если бы я получил к ней доступ, то обязательно сфотографировал эту вакханалию и показал фотку комсомольцу-строителю. Он бы точно сошел с ума, спился и попал в желтый дом.
Я никогда не забуду гремучую смесь из лака и краски для волос, которая напрочь отбивала запах пота сотен тел на танцполе. Толпа рассеивалась по всей площади зала неравномерно: все стремились увидеть артиста поближе и шли вперед, и если тебе хватало проворности оказаться в первых рядах, со всех сторон на тебя давили люди, на грудь давил высокий передний край сцены, горячий воздух набивался в легкие вперемешку с этой приторной смесью и дышать было совершенно нечем. После четырех-пяти самых плотных рядов толкалась в слэме парни и даже некоторые девчонки, за ними, еще дальше от сцены, стояли небольшими кучками, парочками да и по одиночке самые спокойные, зачастую в силу возраста, зрители.
Больше всего на таких мероприятиях я любил задыхаться в самом авангарде. И когда становилось совсем невмоготу и хотелось пить, я забирался на сцену и прыгал в толпу, и она на руках выносила меня в слэм, где я получал положенные пару раз по почкам с локтя и выпадал в свободное, полное прохлады пространство, где, порой успешно, просил у кого-нибудь глотнуть пивка.
-- Пошли на ПУРГЕЕЕЕЕЕЕЕЕН! -- орал я в трубку Ивану, который только приехал из кадетки.
-- ЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕ! -- орал он в ответ, -- а когда?
-- В субботу.
-- А чего сегодня делать будем?
-- Поехали в центр побухаем.
-- Давай. Я выхожу.
Иван подошел к ларьку с могавком не более сантиметра в высоту, усеянным зелеными пятнами разной величины, со Штакетом, из чьей гладко выбритой, блестящей на солнце головы торчал гребень высоких колючек, и с Худым, который внешним видом никого не пытался поразить.
-- Что с твоей головой? -- спросил я со смехом, пожимая руку Ивану.
-- Да зеленкой красили, думали ровно получится.
Как только Иван приезжал в увольнение, то сразу же выбривал ирокез, который всегда выходил таким коротким, потому что в училище нужно было носить короткие волосы и отпустить их там не представлялось никакой возомжности. Естественно, в последний день отпуска он сбривал эту полоску и приезжал в расположение части лысым.
-- Ну вы бараны... -- продолжал я смеяться, -- есть же специальная краска, что не купили?
Иван молча махнул рукой, выражая всяческое равнодушие к сложившимся обстоятельствам. В искренности его чувств не осталось никаких сомнений, после того как он залез в урну и, порывшись в мусоре, достал оттуда моднейшую шляпу-котелок. Все были удивлены.
-- Повезло... -- сказал со спесью ценителя Штакет.
-- Йеп, -- ответил Иван и вытряхнув из шляпы какие-то объедки, надел её и аристократично вошел за жигулевским.