Лыков быстро ушёл, словно спохватившись. Но встреча длилась всего несколько минут, а впечаталась в память юного немца навсегда. Образ странного русского с сияющей рукой и слова о «Древней Пустоте» стали навязчивой идеей, фоном для его будущих увлечений евгеникой и расовой биологией.
Он будет искать того русского, но не найдёт. Лыков, чувствуя исходящую от мальчика опасность — не человеческую, а интеллектуальную, жаждущую разобрать, изучить, препарировать, — исчез из Мюнхена на следующий же день.
Он так и не оправился. Кристаллическая сетка расползалась по телу, замедляя метаболизм, гася в нём всё человеческое. Он умер в безвестности в берлинском приюте для бездомных в 1932 году. Его тело, как и многих других, было отправлено в анатомический театр для практики студентов-медиков.
А в это время Йозеф Менгеле, блестящий студент-медик, уже одержимый идеями расовой гигиены, посещал те самые анатомические театры. Он с холодным, хищным любопытством вглядывался в тела, пытаясь найти в них изъяны, признаки вырождения или, наоборот, «совершенства».
Он так и не узнал, что один из безликих трупов на мраморном столе — это тот самый русский с сияющей рукой. Но урок, преподанный ему в детстве, он усвоил навсегда. Холодная, бездушная жестокость его будущих экспериментов в Аушвице родилась не только из нацистской идеологии. Она была отголоском Шёпота из-под земли, переданного ему через носителя — поручика Лыкова. Менгеле стал самым страшным жрецом Под-Слоя, даже не подозревая об этом. Он не служил древним богам сознательно. Он просто воплощал их волю, видя в человечестве лишь материал, который нужно разобрать на части, чтобы увидеть, что скрывается под кожей.
Шёпот из бирюзовой бездны
Мне, хранителю немых и безумных истин, чей разум заглянул в те бездны, куда само Время боится ступить, поручено поведать вам эту историю. Но спешу предупредить, о читатель: есть знание, которое не обогащает, а иссушает душу; есть истины, от которых леденеет кровь и рушится фундамент мироздания, столь тщательно выстроенный нашим жалким рассудком. Человек — песчинка на ветру бесконечности, и его наука, его дерзновенные попытки постичь непостижимое — это всего лишь детский лепет в гробовой тишине вечности. И горе тому, кто услышит Ответ на свои вопросы. Ибо этот Ответ сведёт с ума, оставив лишь дрожащий, беспомощный комок жалкой плоти, навеки отравленный видением той чудовищной правды, что скрывается за завесой привычной реальности.
Теперь, когда предупреждение высказано, я обращаю свой взор к берегам Азовского моря, к городу Мариуполю, что отстраивался заново в первые годы новой, светлой эпохи. Гражданская война отшумела, и власть Советов, твёрдая, но справедливая, несла трудящимся мир, порядок и освобождение от мракобесия прошлого. Но есть тени, которые не развеять даже самым ярким светом разума. Тени, что копошатся в глухих уголках земли, в забытых людьми местах, поджидая часа, когда любопытство или заблуждение вновь отворят им дверь в наш мир.
…Азовское море в тот год было подозрительно спокойным и удивительно бирюзовым. Рыбаки из приморских посёлков, что раскинулись меж Мариуполем и Ялтой, шептались, что вода «не такая». Она была неестественно тёплой для поздней осени, и от неё исходил сладковато-солёный запах, непривычный и тревожащий. Уловы были скудны, а то, что попадалось в сети, порождало оторопь: рыбы с лишними плавниками, слепые, с чешуёй странного, почти металлического отлива.
Именно в это время в Мариуполь прибыл молодой учёный-ихтиолог из Ленинграда, товарищ Артём Воронов. Он был послан Наркоматом просвещения с благими целями — изучить восстановление рыбных запасов в условиях нового, планового хозяйства и помочь местным рыболовецким артелям. Воронов, человек новой формации, материалист до мозга костей, видел свою задачу в том, чтобы избавить отсталое население от предрассудков и суеверий, заменив их ясным светом научного знания.
Ему предоставили кабинет в только что отстроенном здании райисполкома, работу всячески приветствовали и поддерживали местные власти, видевшие в нём проводника прогресса. Первое время Воронов с энтузиазмом каталогизировал уловы, брал пробы воды, беседовал со старыми рыбаками. Большинство из них, ощущая поддержку новой власти, охотно шли на контакт, но стоило завести речь о последних странностях моря, как в их глазах появлялась непроглядная тьма, а речи становились путанными и обрывистыми.
Один старик, дед Захар, грек по происхождению, чей род жил на этих берегах испокон веков, отвёл взгляд и пробормотал, глядя на бирюзовую гладь: — Это оно просыпается… Из глубин. Его трогать не надо. Его гневить нельзя. Раньше знали, камнями задабривали, в полнолуние… Теперь забыли. А оно — помнит.