Перед отъездом он долго стоял на том самом берегу, глядя на обманчиво-спокойную, бирюзовую гладь Азовского моря. Лицо, обычно суровое и непроницаемое, выражало не гнев, не страх, а тяжёлую, каменную решимость. Он понимал, что враг бывает не только в лице белогвардейца или интервента. Есть враг куда более древний, бесформенный и ужасный. И борьба с ним только начинается. Борьба, в которой твёрдость советского человека, его воля к свету и порядку должны стать щитом против безумия, пришедшего из немых, беззвёздных бездн.
После печального инцидента с товарищем Вороновым, чей разум был безвозвратно поглощён бирюзовой бездной, Наркомат направил для завершения работы нового специалиста. Им стал Игнат Сергеевич Бородкин, зоолог, человек не столь впечатлительный, сколь прагматичный и закалённый годами гражданской войны. Его задачей, помимо научной работы, было досконально оценить обстановку и убедиться, что происшествие с предшественником не имело под собой… антисоветской подоплёки.
Именно это официальное поручение и привело Игната Сергеевича в то самое забытое Богом и, казалось, самой советской властью место — рыбацкий хутор Безымянный, затерянный между лиманами и песчаными косами к востоку от Мариуполя.
Добираться пришлось на подводе, трясясь по ухабистой, размытой осенними дождями дороге, что терялась среди бескрайних, порыжевших от солнца и солёных ветров степей. Воздух здесь был густым и тяжёлым, пропитанным запахом гниющих водорослей, соли и чего-то ещё — сладковатого и тлетворного, словно дыхание давно забытого склепа. Избы хутора, слепленные из ракушечника и глины, жались друг к другу, как стадо испуганных животных, их слепые окна смотрели на приближающегося чужака с немым укором.
Жизнь здесь, как сразу понял Бородкин, застыла в неком вневременном оцепенении. Даже весть о революции, о новой власти докатилась сюда глухим эхом и была воспринята как очередная воля далёкого и безразличного начальства. Старосту сменил председатель сельсовета, но суть от этого не изменилась. Местные, в основном греки да потомки запорожцев, смотрели на мир из-под нависших бровей с древней, животной подозрительностью.
Бородкин представился просто — учёный из города, приехал посчитать рыбку. Его приняли без радости, но и без открытой вражды. Под свинцовым небом, на берегу, где чайки кричали какими-то разорванными, неестественными голосами, он пытался вести беседы с рыбаками. Ответы были односложны, взгляды — уклончивы.
Лишь один человек проявил нездоровый, лихорадочный интерес. Это был Панас, бывший учитель церковно-приходской школы, ныне — местный чудак и пьянчужка, которого терпели из милосердия. Его разум, как погнутая пластина, трещал по всем швам и сквозь эти трещины порой проглядывали осколки чего-то жуткого.
Улучив момент, когда Бородкин остался один на ветру, свистящем меж рыбацких лодок, Панас приблизился к нему, его глаза блестели мутным огнём. — Воронова… знал? — просипел он, и запах дешёвого самогона смешался с тем сладковатым душком, что витал над хутором. — Учёный тоже. Спрашивал про камушки… про шёпот в воде. Бородкин насторожился, но кивнул. — Он нашёл, да? Глазками читал… а оно читает тебя взамен. Из глубины. — Панас беспокойно оглянулся на море, неестественно спокойное и всё такое же бирюзовое. — Они здесь. Под нами. В камне и в иле. Старшие. Те, что были до людей. Им наши советы… наши тракторы… смешны. Они ждут.
И тогда, захлебываясь и путаясь в словах, Панас поведал Бородкину то, что не вошло ни в один отчёт. Он говорил о «поющих» курганах, что находятся в получасе ходьбы от хутора. Не могильных холмах, а странных, неестественно правильных образованиях из того же отполированного морского камня, что описывал безумный купец. Он говорил, что в полнолуние оттуда доносится гул, похожий на звук гигантской раковины, а вода в ближайших лиманах светится изнутри мёртвым, фосфоресцирующим светом.
— Воронов ходил туда… с книжкой своей. Возвратился иным. Глаза не его были. И шептал он на языке, на котором… на котором камни говорят.
На следующее утро Панаса нашли мёртвым в его лачуге. Старый, больной человек — сердце, сказали местные, перекрестившись и стараясь не смотреть друг на друга. Но Бородкин, осмотревший тело, заметил странность: лицо покойного было искажено не болью, а безмерным, немым ужасом, а пальцы были сведены судорогой, будто бы он в последний момент пытался зажать себе уши.
Хутор Безымянный, куда забросила судьба товарища Бородкина, был не просто глухоманью. Он был памятником вырождению, медленному, но неумолимому угасанию человеческого духа в условиях изоляции и смешения кровей. Добравшись до него, Игнат Сергеевич оказался в месте, где время текло вспять, к каким-то доисторическим, почти звериным состояниям.