Владимир отвернулся, его вырвало скудной желчью. Это был не ужас войны, к которой он привык. Это было нечто древнее, варварское, ритуальное. Это было Зло с большой буквы.
Пир длился долго. Наконец, монголы, уставшие от побоища и выпивки, стали расходиться. Часовые, оставленные у страшного «пресса», сами скоро заснули, утомлённые днём.
И вот тогда в степи воцарилась настоящая тишина. Только треск догорающих костров да далёкий вой степного волка нарушали её.
И тогда Лыкову показалось, что он слышит ещё один звук. Исходящий из-под тех самых досок. Не стоны. Не хрипы. Что-то иное. Похожее на тихое, влажное шуршание. Как будто… как будто множество червей копошилось в сырой земле. Но земля здесь была сухой, как пыль.
Он вгляделся. Лунный свет был ярким. И Лыков увидел, как из-под края досок, прямо из-под тел раздавленных князей, на песок выползает что-то тёмное, жидкое и блестящее. Не кровь. Нечто более густое, маслянистое, отливающее неестественным, тусклым блеском. Оно медленно растекалось, и там, куда оно попадало, пыль затихала, а трава… казалось, чернела и съёживалась.
И тогда ветер, всегда гуляющий в степи, на мгновение затих. В этой внезапной абсолютной тишине Владимир Лыков отчётливо услышал Шёпот. Он шёл не из одного места. Он исходил и из той чёрной жидкости, и от древних курганов на горизонте, и, казалось, от самих холодных звёзд. Это был шёпот на стыке звука и мысли, состоящий из обрывков забытых языков, ползучих обещаний небытия и леденящего душу ощущения Бескрайности, которая вот-вот заметит тебя.
Поручик отполз назад, в спасительную темноту, сердце колотилось, как птица в клетке. Он понимал одно: то, что только что закончилось, было не просто битвой. Это было жертвоприношение. И что-то проснулось. И оно было голодным.
Шёпот не умолкал. Он висел в воздухе, густой и тягучий, как патока, впитываясь в кожу, заполняя уши, просачиваясь в самое нутро. Это не были слова ни на одном языке, известном Лыкову. Это был шелест гниющих листьев, скрежет трущихся друг о друга камней в глубине кургана, бульканье той самой чёрной субстанции, что сочилась из-под досок. И сквозь этот хаос звуков пробивалось нечто иное — холодное, бездушное ощущение Внимания. Что-то огромное, древнее и равнодушное повернуло свой взор на это место, на эту жертву.
Лыков лежал, вжавшись в пыльную землю у подножия кургана. Разум его, воспитанный в строгих рамках военной академии и закалённый в горниле Гражданской войны, отчаянно цеплялся за логику. Контузия. Галлюцинации. Бред. Но все пять чувств кричали ему об обратном. Он чувствовал леденящий холод, исходящий от того места, хотя ночь была тёплой. Видел маслянистый блеск растекающейся жидкости, отражавшей лунный свет слишком уж неестественно. Слышал Шёпот. И он чувствовал запах — тошнотворный запах разложения, но не обычный, а какой-то… химический, чуждый.
Любопытство, тот самый инстинкт, что заставляет заглядывать в бездну, пересилило животный страх. Он снова подполз поближе, стараясь не смотреть на спящих монгольских часовых. Его взгляд был прикован к тому, что происходило под настилом.
Тёмная жидкость уже не просто сочилась. Она пульсировала. Словно живая. От неё стали отходить тонкие, почти невидимые в лунном свете щупальца-нити. Они ползли по земле, по доскам, накрывающим тела, и там, где они касались дерева, оно темнело, покрывалось влажным блеском и, казалось, размягчалось, теряя структуру.
И тогда из-под досок раздался новый звук. Нечеловеческий, гортанный хрип. Но не от боли или нехватки воздуха. Это был звук рвущейся плоти, меняющей форму. Звук тления, ускоренного в тысячи раз.
Доски приподнялись. Нет, их приподняло что-то снизу. Не резко, а медленно, пугающе неотвратимо. Раздался глухой хруст — не дерева, а чего-то другого. Костей?
Один из монголов у костра что-то пробормотал во сне и повернулся на другой бок. Лыков замер, сердце готово было выпрыгнуть из груди. Но воин лишь крякнул и снова заснул.
Лыков посмотрел назад.
То, что он увидел, навсегда отпечаталось в его сознании, выжигая всё человеческое, оставляя лишь незаживающую рану ужаса.
Доски больше не давили на тела. Тела… растекались. Они теряли форму, сливаясь друг с другом и с той чёрной жижей, что из них сочилась. Кольчуги, ткани, плоть, кости — всё превращалось в однородную, колышущуюся, полупрозрачную массу. Она пульсировала, как гигантская студенистая амёба, поглощая в себя древесину, песок, травинки. Внутри этой массы плавали, как ингредиенты в чудовищном супе, обрывки одежды, пряди волос, пальцы, глазные яблоки, которые медленно таяли, словно куски льда в тёплой воде.