Это было анти-творение. Обратный процесс жизни. Материя, отринувшая форму, данную ей Богом или природой. Возвращение в первичный бульон, в Древнюю Пустоту.
И Шёпот стал громче. Он исходил теперь от этой самой массы. Он был полон невыразимой, древней радости. Это было ликование чистой, незагрязненной энтропии.
Из центра этой бесформенной плоти что-то начало медленно подниматься. Нечто вроде столба, стебля, покрытого той же слизью. Он вытянулся на полметра, метр… и на его конце образовалось утолщение. Оно начало формироваться во что-то, отдалённо напоминающее человеческое лицо, но лишённое костей, кожи, глаз. Только намёк на черты, плавающие в полужидкой материи. Оно повернулось в сторону Лыкова.
И замолчало.
Шёпот прекратился. Степь снова затаила дыхание.
Лыков смотрел в это «лицо», эту пародию на лик, и чувствовал, как рассудок трещит по швам, словно лёд под ногами. В нём не было ни злобы, ни ненависти. Лишь бесконечная, всепоглощающая пустота. Взгляд, который не видит тебя, а просто… стирает.
Лыков не помнил, как побежал. Он не чувствовал боли в рёбрах, не чувствовал ног под собой. Он бежал слепо, сломя голову, прочь от этого места, прочь от реки, прочь от кошмара, что разворачивался у него на глазах. Он бежал в спасительную тьму степи, под равнодушные взгляды древних звёзд.
А сзади, на месте пира, масса продолжала пульсировать и расти, поглощая последние остатки того, что когда-то было русскими князьями. И тишину снова нарушал лишь влажный, чавкающий звук. Звук пожирания.
Лыков бежал, пока в лёгких не стало жечь, как от раскалённых углей. Он споткнулся о камень и рухнул в невысокую балку, заросшую бурьяном. Он лежал на спине, судорожно глотая воздух, и видел над собой Млечный Путь — холодную, безразличную реку из звёзд, текущую через всю вселенную.
Тогда он осознал всю ничтожность своего страха, своей войны, своей эпохи. Всё это — лишь мимолётная вспышка на фоне вечного, бездушного бытия этих степей, этого неба… и того, что спало под ними.
Он слышал лишь стук собственного сердца. Шёпот прекратился. Казалось, кошмар остался позади.
Но потом его взгляд упал на камень, о который он споткнулся. Тот был неестественно гладким, почти отполированным, и в лунном свете отливал слабым, зеленоватым, внутренним свечением. И от него исходила лёгкая, едва уловимая дрожь. Камень был тёплым.
Лыков отполз от него, как от гадюки. Он понял. Это не галлюцинация. Это было реально. И оно было здесь. Не только там, у реки. Оно было повсюду.
Он был в ловушке. Не в прошлом. В ловушке чего-то бесконечно более старого и страшного.
Лыков не знал, сколько времени пролежал в балке, прижимаясь щекой к прохладной, спасительно-твёрдой земле. Сознание металось между животным ужасом и леденящим душу принятием собственной ничтожности. Он был песчинкой, затерянной не просто в степях, а в временной буре, подцепленной каким-то непостижимым вихрем.
Светало. На востоке разлилась бледная, безрадостная полоса. Ночные твари умолкли, уступив место утреннему ветерку, что гулял по ковылю, шепча ему о вещах, которые Лыков больше не хотел слышать.
Он должен был посмотреть. Должен был убедиться, что это не сон. Что кошмар остался там, у реки.
Словно приговорённый к казни, он выполз из балки и снова взобрался на свой наблюдательный курган. Рука непроизвольно потянулась к пустой кобуре — старый, бесполезный жест.
Лагерь монголов оживал. Воины седлали коней, сворачивали юрты, готовились к дальней дороге. Всё было обыденно, буднично. Никакой паники, никакого ужаса.
Лыков перевёл взгляд на то место.
Там, где прошлой ночью происходило нечто невыразимое, теперь была лишь ровная площадка. Ни досок, ни тел, ни следов той ужасной, пульсирующей массы. Земля была чиста, будто её вымели или… слизали дочиста. Лишь несколько вмятин да пара забытых стрел.
«Они убрали это. Скрыли следы», — мелькнула первая, наивная мысль. Но нет. Это было непохоже на работу людей. Это было похоже на то, как затягивается рана на коже. Природа этого места сама стёрла доказательства, поглотила их обратно.
И тут Лыкова осенило. Почему монголов это не тронуло? Они вели себя так, словно ничего не произошло. Они пировали на телах, ушли спать, а утром просто тронулись в путь. Ни страха, ни удивления.
Они… не видели? Не слышали Шёпота?
Или… видели нечто иное?
В памяти поручика всплыли обрывки лекций по истории, рассказы старых казаков. Монголы. Дети степей. Их боги, их духи… они были другими. Жестокими, практичными, чуждыми славянскому или европейскому сознанию. Для них бескрайнее небо — Тенгри — было высшим божеством, а земля полна духов, с которыми нужно уметь договариваться, которых нужно уважать или опасаться.