Широков, вытирая с лица липкую гадость, выстрелил. Пуля со звоном ударила в каменную стену, отрикошетила и со свистом ушла в потолок. Стрелять было не в кого.
Тишина, наступившая после выстрела, была гробовой. Камни лежали, лишь слегка пульсируя, как уснувшие зловещие сердца.
— Чёрт, — тихо, без злобы, просто констатируя факт, выругался Широков. Он опустил наган. — Всё равно сожжём.
Он посмотрел на Бородина. Во взгляде чекиста уже не было подозрения, лишь усталая, братская по несчастью обречённость.
— Врач, вы поняли, что теперь делать? Вы не имеете права паниковать. Вы не имеете права сойти с ума. Вы нужны здесь. Чтобы в следующий раз… — он замолчал, не в силах договорить.
Бородин снова почувствовал жжение в кармане. Его камень отзывался на слизь, оставшуюся после существа. Он кивнул. Он всё понял.
Это рана. И он, Бородин, отныне был врачом при этой ране. Врачом, который не знает, как лечить болезнь, а может лишь прижигать её края калёным железом и керосином.
С улицы донёсся скрежет лопат и голоса. Люди несли то, что он требовал. Ночь только начиналась.
Керосин горел жарко и зловеще оранжево. Пламя пожирало брезент, солому, которою подстелили сверху, и то, что лежало под. Оно не хотело поддаваться — слизь шипела и трещала, отскакивая от огня чёрными, вязкими каплями, но в конце концов жар взял своё. Воздух наполнился невыразимо мерзким смрадом палёного мяса, воска и гнили, теперь усиленной в тысячу раз.
Бородин и Широков стояли поодаль, наблюдая, как несколько колхозников, под руководством председателя Петренко, перекапывают землю в дальнем углу больничного двора. Яма росла глубокой, глубже, чем требуется для обычной могилы. Глубже, чем того требовала санитария. Глубину определял Широков.
— Ещё на полтора штыка, — отдавал он команды, голос был монотонным, лишённым паники. Он уже справился с первоначальным шоком, надев маску служебного рвения. Это был его способ сохранять рассудок.
Бородину было сложнее. Он не мог отделаться от ощущения, что смотрит не на костёр, а на некий кощунственный ритуал. Каждый треск горящей плоти отзывался в его собственном теле. Он то и дело проводил рукой по карману, где лежал тот самый камень. Он всё ещё был тёплым, но теперь его пульсация стала тише, почти ласковой, убаюкивающей, как сердцебиение спящего ребёнка.
Камни, те, что остались на полу, были сметены на железный лист и также брошены в огонь. Они не горели, а лишь чернели и покрывались трещинами, издавая при этом тонкий, высокий звук, похожий на крик летучей мыши.
Когда костёр наконец догорел, а яма была выкопана, пепелище и останки сгребли в мешки и опустили в сырую землю. Широков лично проследил, чтобы всё было засыпано, а сверху вылили оставшийся керосин и засыпали известью.
— Это чтобы… чтобы не ролось ничего, — пояснил он Бородину, увидев вопросительный взгляд.
Когда всё было кончено, Широков отозвал доктора и председателя в сторону.
— Никаких записей в журнале, — сказал он, глядя на Бородина. — Укажите… выкидыш. Послеродовое кровотечение. Сепсис. Что угодно. Официальная версия — трагическая смерть при родах. Её отец, старик Якоб, — Широков кивнул в сторону темноты, откуда доносились приглушённые рыдания, — он не будет говорить. Они тут… они не любят говорить о таком.
— А что «такое»? — не удержался Бородин. — Вы сказали, это не в первый раз. Что это, товарищ Широков?
Чекист помолчал, закуривая папиросу. Его руки чуть дрожали.
— Есть вещи, товарищ врач, которые не вписываются в картину диалектического материализма. Но мы, обязаны бороться с любой угрозой советскому строю. Внешней и… внутренней. — Он сделал глубокую затяжку. — Вы видели сами. Это угроза. Древняя. Как эта степь. Она была здесь до нас и, чёрт побери, наверное, будет после. Наша задача — не дать ей выйти на поверхность. Запечатывать. Выжигать. Молчать. Это и есть наша работа. Ваша работа теперь тоже.
Он посмотрел на Бородина прямо, и в его глазах не было ничего, кроме решимости и усталости.
— Вы справитесь, врач. Вы должны.
С этими словами он развернулся и ушёл в темноту, оставив Бородина и Петренко одних.
Председатель тяжело вздохнул. — Я распоряжусь насчёт… насчёт комнаты, — пробормотал он. — Отмоем. Побелим. Всё будет как надо.
Но в глазах читалось отчаяние. Он знал, что ничего уже не будет «как надо».
Бородин вернулся в свою маленькую комнату при больнице. Скинул окровавленный халат, засунул его в мешок для стирки, хотя знал, что нужно сжечь. Он умылся, смывая с лица и рук пятна сажи и запах дыма. Но запах тот, въелся в ноздри, поселился в глубине мозга.