Денис посмотрел на тёмный проём двери. Оттуда пахло сыростью, плесенью и тем ароматом, который преследовал его всё это время. Но теперь запах был насыщеннее. Как в той комнате во время родов.
Иди, — прошептал голос в его мозгу. Иди и посмотри. Увидь свою судьбу.
Что-то в Бородине сломалось. Бегство было бессмысленным. Бегство — куда? От самого себя? От правды, которая теперь пульсировала у него в кармане? Он сделал шаг вперёд. Затем другой. Пересёк порог.
Внутри было темно и душно. Воздух был густым, влажным, им было тяжело дышать. Денис прошёл в главную комнату. Всё было чисто, аккуратно, по-немецки. Но посреди комнаты, на голом земляном полу, лежала груда тёплой, влажной глины. Она проступала сквозь пол, как кровь сквозь бинты.
И в центре этого глиняного пятна лежало Оно.
То самое существо. Но оно изменилось. Оно было больше. Его стеклянно-органические пластинки почернели и слились в нечто вроде панциря. Щупальца стали толще, обрели мускулатуру. А в центре, на месте рта, теперь зияла глубокая воронка, усеянная рядами игловидных зубов. Оно было похоже на слепого, неуклюжего моллюска, рождённого из грязи и плоти.
Оно было живо. И оно росло.
И оно пело. Тихий, монотонный, гортанный гул выходил из его глубины. Это был шёпот, мантра. Зов. Молитва Под-Слою.
Бородин стоял, не в силах пошевелиться. Ужас парализовал его. Но вместе с ужасом пришло и странное, извращённое понимание. Он смотрел не на монстра. Он смотрел на новую, уродливую, но жизнь. Анти-жизнь, которая была такой же частью этого мира, как и он сам.
Его рука сама вынула камень из кармана. Он пульсировал в унисон с пением существа. Он был его частью. И Денис, державший камень, тоже был частью этого.
Бородин сделал выбор, которого на самом деле не было. Он мог попытаться уничтожить это. Возможно, даже преуспеть с помощью Широкова и керосина. Но это было бы каплей в море. Это было бы бегством от правды.
Правда же была в том, что он уже был заражён. Вода, которую он, возможно, всё же пил, воздух, который он вдыхал, камень, который он носил с собой — они уже меняли его. Делали почвой.
Он сделал шаг вперёд. Его ботинок утонул в тёплой глине. Он протянул руку с камнем к существу.
Пение прекратилось. Существо замерло. Слепая, безглазая масса будто бы обратила на него всё своё внимание.
Денис отпустил камень.
Тот упал в глину с тихим плеском. И мгновенно начал тонуть, будто его втягивало вглубь.
А затем из воронкообразного рта существа медленно, словно нехотя, вытянулось длинное, тонкое, липкое щупальце. Оно коснулось руки Дениса.
Прикосновение было не холодным и не склизким, как он ожидал. Оно было тёплым. Почти человеческим. Как рукопожатие.
И в этот миг в сознание Дениса хлынуло. Не видение. Не голос. Знание. Единое, цельное, завершённое.
Он увидел не борьбу, а цикл. Бесконечный, безразличный цикл. Рождение, смерть, разложение и новое рождение — но уже в иных, чудовищных формах. Он увидел У’РНОЛ’XX не как жертву, а как инкубатор. Сад, где выращивают не яблоки, а новые формы бытия. И он увидел себя в этом цикле. Не воином. Не жертвой. Садовником.
Щупальце отступило. Камень исчез под слоем глины. Пение возобновилось, став громче, увереннее.
Бородин вышел на улицу. Якоб смотрел на него теперь с каким-то странным, почти отеческим пониманием.
Денис не побежал. Он пошёл медленно, твёрдо. Он шёл не в больницу. Он шёл к Широкову.
Он теперь знал, что ему нужно сказать. Он не будет просить об эвакуации. Он не будет кричать о помощи.
Он придёт и скажет всего одну фразу. Фразу, которая откроет последнюю главу их общей истории и навсегда закроет для него самого дверь в старый мир.
Он шёл, чтобы сказать: «Я знаю, что делать дальше».
Прошло несколько месяцев. Зима в Приазовье была ветреной и слякотной, превращая улицы Кузнецовки в вязкую, чёрную жижу. Но даже этот привычный беспорядок не мог скрыть неестественной тишины, опустившейся на село. Скот больше не беспокоился, но люди ходили похудевшие, сонные, с отсутствующим взглядом. Они пили свою воду, дышали своим воздухом и, казалось, медленно превращались в тени, в призраков, размываемые тихим, постоянным зовом из-под земли.
Денис Иванович внешне почти не изменился. Разве что глаза его стали глубже, а в уголках рта залегла постоянная складка — не улыбки и не гримасы боли, а некое новое выражение, которого раньше за ним не водилось: выражение сосредоточенного, почти клинического внимания. Он по-прежнему вёл приём, лечил ангины и ревматизмы, но большую часть времени теперь проводил в подвале больницы или в своей комнате за запертой дверью.