И тут он впервые его услышал.
Едва различимый звук. Не ветер — ветра не было. Скорее, сам воздух, казалось, начал вибрировать, издавая тонкий, высокий, почти неслышный свист. Звук, который был на самой грани восприятия, словно кто-то свистел за линией горизонта, за много вёрст, и этот свист, истончившись до нити, долетал сюда.
Ефим остановился, прислушался. Альма тоже насторожила уши, её голова повернулась в сторону бескрайнего поля. Но через мгновение звук пропал, растворился в абсолютной тишине.
— Показалось, — буркнул он себе под нос и тронулся дальше, стараясь вернуться к прерванному ходу мыслей.
Но сосредоточиться уже не получалось. Ощущение одиночества нарастало, превращаясь из грустной привычки в нечто пугающее и всеобъемлющее. Он чувствовал себя песчинкой. Крошечной, ничтожной точкой, затерянной в океане тёмных просторов. Степь вокруг будто расширялась, её границы размывались, уходя в неведомую, бесконечную даль. Звёзды на небе, которых мгновение назад было всего несколько, теперь сияли бесчисленным легионом, холодные и равнодушные.
Он шёл, а чувство, что за ним наблюдают, росло. Не из одной точки, а отовсюду сразу. Словно сам горизонт пристально смотрел на него миллионом пустых глаз. В памяти всплывали обрывки школьных уроков истории — о скифах, половцах, печенегах, всех тех, кто канул в лету, чьи имена и лица стёрлись под воздействием этого всепоглощающего безвременья. Ему почудилось, что впереди, в колебаниях воздуха над раскалённой за день землёй, мелькнула тень всадника в остроконечном шлеме, тут же рассыпавшаяся в прах.
Ефим сжал поводок Альмы крепче. Собака шла рядом, прижимаясь к ноге, но её обычная уверенность куда-то ушла. Она не рычала, не лаяла, просто жалась к хозяину, время от времени поводя ушами, улавливая то, что было недоступно человеку.
А свист вернулся. Теперь он был чуть громче. Он не просто висел в воздухе — он состоял из множества голосов. Это был шёпот тысяч забытых языков, песен, молитв и проклятий, всё перемолотое в единую монотонную ноту небытия. Звук ветра, что знал мир ещё до появления первого человека в этих степях и будет знать после.
Ефим Рыбников остановился как вкопанный. Он обернулся. Огни посёлка исчезли. Их скрыла лёгкая, необъяснимая дымка, или же он отошел гораздо дальше, чем думал. Кругом была только тьма, плоская, как лист бумаги, и этот бесконечный, бездушный шепот пустоты.
Сердце заколотилось чаще. Он начал думать, что заблудился. Не в степи — он знал, что шёл всё время прямо по дороге. Он заблудился в самом себе. Или он сам начал стираться, как карандашный набросок на старом листе, подхваченный равнодушным дуновением Бескрайности.
— Альма? — хрипло позвал он.
Собака посмотрела на хозяина, и в её глазах он увидел не ответ, а тот же самый, первобытный ужас. Ужас перед тем, что больше них, древнее и абсолютно безразлично.
И свист становился всё громче. Он стал константой, фоном мироздания, вытеснив собой тишину. Ефим больше не слышал собственного дыхания, лишь этот бесконечный свист забвения, от которого звенело в ушах и холодело внутри.
Он машинально двинулся вперёд, подгоняемый инстинктом — нужно идти, нельзя оставаться на месте. Нога нащупала твёрдую землю дороги. Она ещё была здесь, под ногами, эта тонкая нить, связывающая его с миром людей. Альма шла, прижавшись к ноге так плотно, что он чувствовал её дрожь. Она не пыталась тянуть или лаять, её первобытная сущность была парализована величиной того, что их окружало.
Мысли Ефима путались, расползались, как клочья тумана. Он попытался вспомнить лицо сына — и увидел лишь размытый овал. Попытка вызвать в памяти мелодию из радиоприёмника, что играла сегодня утром, обернулась тем же пронзительным свистом, только на миг сменившим тональность. Ужас сменился странной апатией. Какая разница? Всё равно всё забудется. Все эти песни, все лица, все его победы и обиды. Степь стёрла память о целых народах, что ступали по этой земле, — что уж говорить о нём, Ефиме Рыбникове, слесаре из колхоза «Путь Ильича».
Он шёл, не зная куда, повинуясь лишь смутному ощущению, что свет должен быть впереди. Но впереди была только тьма. И тогда он увидел Её.
Сначала это был просто тёмный силуэт, чуть более плотный, чем окружающая мгла. Высокий, неестественно прямой. Альма замерла, издав тихий скулящий звук, и уставилась на него, шерсть на её загривке поднялась дыбом.