Он видел, как Альма бросается вперёд, за пределы круга света, в ту самую дрожащую темноту, где висел тот невыразимый силуэт. Он видел, как её тело напряглось в прыжке, как оскалились зубы в беззвучном, яростном рыке. И видел, как она пролетела сквозь него.
Не сквозь плоть, а сквозь сам воздух. Силуэт дрогнул, как мираж, распался на мгновение миллионом пылинок, колеблющихся невидимым ветром, и снова сомкнулся. Альма с глухим стуком приземлилась на землю по ту сторону, покатилась по сухой траве и тут же вскочила, ошеломлённая, скуля от страха. Она обернулась, снова зарычала на пустое место.
Оно не было материальным. Его нельзя было укусить, победить, прогнать. Оно просто было. Как закон природы. Как горизонт.
Ефим скользнул по стене будки, опускаясь на корточки. Слезы текли по его щекам, но он не чувствовал их. Он чувствовал только пустоту. Всепоглощающую, тотальную. Он пытался крикнуть, но из его горла вырывался лишь хриплый, беззвучный выдох.
Сын. У меня есть сын. Как его зовут?
Он судорожно рылся в своей памяти, перебирая обрывки, как нищий в поисках хлебной крошки. Мальчик. Светлые волосы. Смех… какой смех? Он не мог вспомнить звука. Первый школьный день… ничего. Пустота. Дыра, на месте которой должно быть самое дорогое.
Свист в голове менялся. Теперь в его многослойном, нечеловеческом звучании проскальзывали намёки на что-то знакомое. Обрывки слов. Не на русском. На каком-то древнем, забытом наречии, полном шипящих и свистящих звуков. Язык ветра, язык бескрайней степи, что помнит копыта скифских коней и шёпот шаманов, давно обратившихся в прах.
И сквозь этот шум он услышал другое. Свой собственный внутренний голос, но какой-то слабый, отдалённый, будто доносящийся из другого конца длинной, тёмной пещеры.
…тиму…
Отзвук. Эхо имени. Последний всплеск утопающего.
…и… тимур…?
Да. Тимур. Его сына звали Тимур. В честь Гайдара, героя. Они с женой так решили. Это имя всплыло из небытия, как пузырь воздуха из тёмной воды, подарив ему секундную, ослепительную вспышку надежды.
— Тимур… — его губы шевельнулись, издавая почти неслышный, сорванный шёпот.
И в тот же миг свист усилился, стал пронзительным, насмешливым, яростным. Он обрушился на это хрупкое воспоминание, как ураган на песчаный замок. Ефим снова увидел его — тот самый силуэт на горизонте. Он не приблизился. Он просто… стал чётче. Контуры стали определённее, хоть и невыразимее. Он был похож на человека, но его конечности были слишком длинными, а голова склонённой под неестественным углом. И в нём не было ничего, кроме абсолютного, леденящего душу безразличия.
Один из Детей Бескрайности. Хранитель забвения.
Воспоминание о сыне померкло, стало блёклым, как выцветшая фотография. Имя снова начало ускользать, расплываться, тонуть в гуле.
— Нет! — это был хриплый, отчаянный крик. Ефим вскочил, сжав кулаки. Он бросился не к силуэту, а к тому обломку камня, что лежал на границе света и тьмы. К тому артефакту с одним глазом.
Он упал на колени перед ним, схватил его. Камень был ледяным, будто вобравшим в себя холод межзвёздной пустоты. Боль, острая и режущая, прошла по ладони — острый край впился в кожу, выступила кровь.
— Помоги! — закричал он камню, этому немому свидетелю эрозии памяти. — Верни мне его! Верни мне имя моего сына!
Но камень был молчалив. Он лишь смотрел на Ефима своим единственным, ничего не выражающим глазом. В его молчании был тот же ответ, что и в свисте, что и в безразличной позе Существа на горизонте. Нет ничего важного. Всё станет пылью. Всё будет забыто. И твой сын, и ты, и сам этот камень.
Отчаяние сменилось тупой, всепоглощающей апатией. Силы покинули его. Ефим разжал пальцы, окровавленный обломок с глухим стуком упал на землю. Он больше не боролся. Он сидел на коленях, опустошённый, и смотрел в тускло мерцающий глаз идола.
Свист в голове стал тише. Он стал частью Ефима. Фоном его собственного сознания. Он выскоблил из него всё, что было дорого, всё, что делало его человеком, и наполнил образовавшуюся пустоту собой. Равнодушием. Бескрайностью.
Он больше не помнил, зачем он здесь. Кто эта собака, что тычется мордой ему в плечо, скуля и повизгивая? Чей это тёплый, живой язык касается его окровавленной ладони? Он отстранился от неё, машинально, без эмоций.
Он поднял голову и посмотрел на Существо. Теперь оно не вызывало ужаса. Оно было… знакомым. Почти родным. Таким же пустым, как и он сам внутри.