Альма, не получая ответа, замолкла. Она села рядом, уставившись на хозяина своими преданными глазами, в которых застыла бездонная печаль и непонимание. Она всё ещё помнила. Она всё ещё боролась. Но её бой был проигран.
Ефим Рыбников медленно поднялся на ноги. Он больше не смотрел на посёлок, которого не было видно. Он не смотрел на собаку. Его взгляд был устремлён в бескрайнюю, тёмную степь, на тот бесконечно далёкий и бесконечно близкий горизонт, где стоял Его безмолвный собрат по забвению.
Он сделал шаг вперёд. За пределы круга света. Затем другой.
Он шёл. Без цели. Без памяти. Без страха. Навстречу ветру. Навстречу бескрайности. Без мыслей. Без воспоминаний. Его ноги сами несли по пыльной степной дороге, подчиняясь какому-то древнему, глубинному ритму, что был сродни движению ковыля под напором ветра. Внутри была лишь тишина. Не мирная, а мёртвая, бездонная, как вакуум между звёзд. Тот всепроникающий свист растворился, выполнив свою работу. Он выжег всё лишнее, оставив лишь идеальную, отполированную пустоту.
Он не видел Существа. Оно исчезло, растворилось в своей собственной бескрайности. Оно ему больше не было нужно. Его работа здесь была завершена.
Альма шла рядом. Она не отходила ни на шаг. В её собачьем сознании не было места метафизическому ужасу, но была бездна боли и преданности. Она видела, что с хозяином творится что-то страшное, непоправимое. Она тыкалась носом в его безучастную руку, лизала пальцы, с которых давно сочилась кровь, тихо поскуливала, пытаясь вызвать в нём хоть какую-то реакцию. Но он был глух и слеп к ней. Он шёл, движимый бездушными законами мироздания.
И вдруг впереди, в разрыве предрассветной мглы, замигали огни. Сначала один, потом другой, третий. Это был посёлок. Он не исчезал. Он всегда был здесь, всего в каких-то двадцати минутах ходьбы. Его просто скрывала та самая дымка, что стелилась не над степью, а в сознании самого Ефима.
Они вышли на окраинную улицу. Пахло дымом из печных труб, свежим молоком, привычной жизнью. Где-то кричал петух. Из открытого окна соседского дома доносились обрывки радио — диктор бодро рассказывал об успехах в освоении целины.
Ефим остановился. Его пустой взгляд скользнул по знакомым домам, заборам, колодцу. Ничто не отзывалось в нём. Это была чужая деревня в чужой стране. Альма, почувствовав знакомое место, радостно вильнула хвостом и потянула его в сторону дома, надеясь, что в стенах родного двора её хозяин очнётся.
Он позволил ей вести себя. Его ноги механически шагали. Они дошли до калитки. Ефим потянулся к щеколде — движение, вызубренное до автоматизма за тысячи повторений. Вошёл во двор.
Всё было на своих местах. И аккуратно сложенные дрова, и вёдра у колодца, и его же собственный верстак у сарая. Но для него это были просто объекты. Лишённые истории, смысла, эмоциональной нагрузки.
Калитка скрипнула. Из-за угла дома вышел сосед, дядя Миша, с кружкой чая в руке. — Ефим? А я уж думал, куда это тебя занесло с ночи? — хрипловато окликнул он. — Альма-то с тобой, гляжу. Всё в порядке?
Ефим повернул к нему голову. Его лицо было абсолютно бесстрастным, как стёртое лицо каменного идола. В его глазах не было ни узнавания, ни раздражения, ни простой человеческой усталости. Только плоская, бездонная пустота.
Дядя Миша помолчал, присмотрелся, и его собственное, добродушно-сонное выражение сменилось на настороженное и беспокойное. — Ефим? Ты как? На себя не похож. Не прихворнул ли?
Мужчина молчал. Он просто стоял, словно ожидая следующей команды. Альма села у его ног, подняла морду и тихо завыла. Не громко, не жалобно, а с той пронзительной, леденящей душу скорбью, на которую способны только самые преданные животные, чувствующие утрату, которую не могут осознать.
— Да что с тобой, браток? — дядя Миша сделал шаг вперёд, но что-то в этой картине — неподвижный человек, воющая собака, мёртвый взгляд — заставило его остановиться. Голова болит? Слушай, давай я жену позову, она тебе травяного отвару…
Ефим Рыбников медленно покачал головой. Движение было странным, механическим, лишённым всякого смысла. Это был не ответ, а просто реакция на звук, как реакция флюгера на дуновение ветра.
Потом он обошёл соседа, словно тот был неодушевлённым предметом, и направился к крыльцу своего дома. Его походка была ровной, чересчур правильной. Он открыл дверь и вошёл внутрь, не обернувшись. Альма метнулась за ним, но дверь захлопнулась перед самым её носом. Собака осталась на улице, она принялась скрестись лапами в дверь, издавая сдавленные, полные отчаяния звуки.