Дядя Миша стоял как вкопанный, с остывающей кружкой в руке. Предрассветный ветерок, уже не нёс в себе древнего ужаса, а просто будучи утренним ветерком, потянул по улице, поднимая клубы пыли.
Через несколько минут дверь снова открылась. Ефим вышел. Он был без телогрейки. В руках он нёс миску с водой и кусок чёрного хлеба. Он поставил миску перед Альмой, бросил хлеб рядом. Действия были выверенными, привычными. Он делал то, что делал каждое утро. Он кормил собаку.
Но в его глазах, когда он на мгновение взглянул на верного друга, не было ни капли тепла. Не было узнавания. Была лишь холодная, безличная констатация факта: живое существо требует питания.
Он повернулся и снова зашёл в дом. Дверь закрылась.
Альма не притронулась к еде. Она подняла голову и снова завыла. На этот раз громко, пронзительно, разрывая тишину утра. Это был крик о потере. Она понимала то, чего не могли понять люди. Она понимала, что её хозяин, Ефим Рыбников, не заболел. Он не сошёл с ума.
Он просто ушёл. Его тело вернулось, но сам он — его память, его любовь, его тоска, всё, что делало его человеком, — осталось там, в степи. Его забрали. Дети Бескрайности. Равнодушные и безликие, как сам ветер.
И теперь в тёплом, уютном доме сидел не мужчина, а пустая оболочка. Ходячее напоминание о том, что рано или поздно всё превратится в пыль, будет стёрто и забыто под неумолимым дыханием вечности.
А ветер гулял по улицам посёлка, донося с собой лишь запах полыни и далёкий, едва уловимый свист, который все приняли за обычный звук степного утра.
Урожай
То лето выдалось на редкость жарким и безветренным. Воздух над степью струился маревом, размывая контуры хуторов и силуэты одиноких акаций у дороги. К августу солнце выжгло всё дотла, превратив землю вокруг Антоновки в потрескавшуюся, бурую кожу. Степь поспела и выцвела, став блёклой и жёлтой, как старый пергамент, на котором стёрлись все письмена.
Андрей Викторович Штерн, учитель истории из райцентра, приехал в бывшую немецкую колонию по заданию РОНО — помочь местной школе с архивом и провести несколько лекций о новом, советском быте. Его приняли радушно, но с той прохладной вежливостью, которой потомки немецких колонистов всегда отгораживались от чужаков. Они говорили на своём странном диалекте, смешивая немецкие слова с украинскими и русскими, и даже комсомольский активизм здешней молодёжи казался каким-то отстранённым, будто бы игрой, в которую они наивно, но не совсем искренне пытались играть.
Штерн, человек образованный и по натуре своей наблюдательный, чувствовал себя здесь не просто чужим, а затерянным. Бескрайность степи угнетала его. Она была плоской, как стол, и бесконечной, как море, и от этого зрелища сжималось сердце. Не было здесь ни гор, ни лесов, чтобы укрыться от всевидящего ока неба. Линия горизонта была идеально ровной, и от этого казалось, что мир обрезан ножницами и за этим краем ничего нет. Только пустота.
Осень пришла не спеша, почти незаметно. Жара спала, и в воздухе повисло предгрозовое ожидание, хотя туч на небе не было. Первым признаком стало изменение ветра. Раньше он был горячим и сухим, а теперь в его порывах появилась холодная струйка, пахнущая дождём.
Именно тогда Андрей Викторович впервые услышал странный свист.
Случилось это на закате. Он возвращался от старой мельницы на окраине села, где любил гулять в одиночестве. Ветер, который целый день носился по степи, наконец улёгся, и в наступившей тишине он уловил едва слышный, пронзительный звук. То был не просто свист, а — бессвязный, многоголосый, будто десятки существ на незнакомых языках говорили разом, сливаясь в единый поток, который нёсся до самого горизонта. Звук шёл не откуда-то конкретно, а отовсюду сразу, его источником была вся степь разом.
Штерн остановился, замер, пытаясь понять слова, уловить смысл. Но смысла не было. Было только непонятное щемящее чувство тоски, такое острое, что перехватило дыхание. Ему вдруг показалось, что он самый последний человек на земле, что весь этот огромный, равнодушный мир смотрит на него с холодным любопытством и не видит в нём ничего значительного. Мимолётную букашку.
Свист стих так же внезапно, как и появился. Степь вновь погрузилась в безмолвие. Сердце Андрея Викторовича колотилось где-то в горле. Он поспешил назад, к огням Антоновки, и только у кромки первого огорода осмелился оглянуться.
Степь лежала в сумерках, тёмная и безжизненная. И на фоне багрового заката, на самом краю мира, ему померещился силуэт. Высокий, невероятно худой, неестественно прямой. Он не стоял на месте, а словно скользил по ковылю, не шевеля ногами, растворяясь в сгущающихся сумерках. А ветер, поднявшись вновь, донёс до учителя урывок того свиста — одинокий, протяжный звук, похожий на плач.