Андрей Викторович Штерн, советский учитель, атеист и материалист, впервые в жизни ощутил ледяное прикосновение подлинного, необъяснимого страха. Страха не перед чем-то, а перед Ничем. Перед Бескрайностью, которая заметила его и теперь молча наблюдала.
Он не знал, что это было только начало. Что степь только начала с ним разговаривать.
На следующее утро всё казалось обыденным и приземлённым. Жёлтое солнце встало над степью, куры деловито копошились в пыли, а из открытых окон сельсовета доносились уверенные щелчки счетов и размеренный голос секретаря. Ночной страх отступил, отливая как прибой, оставляя на берегу памяти лишь смутное, стыдливое недоумение. «Показалось, — убеждал себя Андрей Викторович, закуривая на крыльце школы. — Ветер в проводах. Нервы. Переутомление».
Его спасительной гаванью стал школьный архив — пыльные папки с отчётами, старые классные журналы на готическом немецком, пожелтевшие фотографии строгих мужчин в котелках и женщин в чепцах. Здесь был порядок, пусть и архаичный. Здесь можно было дышать.
Его работу прервал Станислав Филиппович, председатель местного сельсовета, бывший красноармеец, человек с лицом, обветренным степными суховеями, и спокойными, умными глазами.
— Андрей Викторович, к вам просьба, — сказал он, сняв фуражку и вытирая платком лоб. — Дело щекотливое. Вчера ребятня на дальнем выгоне, у старого скифского кургана, что-то откопала. Каменную бабу. Не целиком, обломок. Доложили мне. Я понимаю, вы историк, ваш взгляд нужен. Может, ценность представляет? А то мужики уже шепчутся, будто это не к добру.
— Конечно, Станислав Филиппович, посмотрю.
Дорога на выгон заняла добрый час. Колеса телеги подпрыгивали на кочках, и Андрей Викторович ловил себя на том, что вглядывается в горизонт, будто ожидая увидеть тот самый, высохший как щепка, силуэт.
Обломок каменной бабы лежал у подножия кургана — невысокого, поросшего бурьяном холма, который был древнее всех здешних родов и память о котором потерялась в веках. Это была верхняя часть статуи, по грудь. Время и бесчисленные ветра стёрли черты лица почти до гладкости, оставив лишь намёк на глазницы и длинный, прямой нос. Не было ни рта, ни выражения. Только безразличная, абсолютная пустота.
Но больше всего учителя поразило не это. Вокруг находки, на площади в несколько метров, степь была… мёртвой. Трава здесь пожухла и полегла не от жары, а будто от мгновенного, невидимого удара, превратившись в серый, безжизненный пепел. Не слышно было ни стрекота кузнечиков, ни пролетающих птиц. Воздух стоял недвижимо и был густым, как сироп.
— Вот она, — бросил Станислав Филиппович, не подходя близко. — Нехорошее место. Собаки, которые с ребятами были, визжали и домой убежали.
Штерн сделал шаг вперёд. Пыль хрустнула под ботинком. Он наклонился, чтобы рассмотреть камень ближе. И в тот же миг лёгкий, едва уловимый ветерок донёс до него тот самый звук. На этот раз тише, но отчётливее. Он шёл не из степи. Звук исходил от камня. От этих слепых, ничего не видящих глазниц.
Это не были слова. Это было чувство, облечённое в звук. Чувство бесконечного одиночества, забвения, тоски по чему-то такому давно утраченному, что даже память о самой утрате стёрлась. Звук пустоты, длящейся вечность.
Штерн резко выпрямился и отшатнулся, почувствовав лёгкое головокружение. В ушах звенело. — Надо… Надо его убрать, — с трудом выдавил он. — Закопать обратно. Глубоко.
Председатель смотрел Штерна внимательно, но без удивления. — Так и думал. Нечего этому… тут валяться. Всё, Андрей Викторович, поехали. Я вечерком с мужиками приеду, закопаем.
Они молча ехали обратно. Учитель обернулся только один раз. Курган медленно тонул в мареве жаркого дня. И ему снова показалось, что на его вершине, на самом краю неба, стоит одинокий, тонкий силуэт и смотрит им вслед. Не с враждебностью. С равнодушием пастуха, наблюдающего за двумя муравьями, ползущими по бескрайней земле.
Вернувшись в школу, Штерн попытался записать день в журнал. Но когда он взглянул на строки, сделанные его собственной рукой утром, то с ужасом осознал, что не может вспомнить названия немецкого месяца, который только что изучал. Память выскоблила это аккуратно и бесследно, оставив в сознании лишь гладкое, безвольное пятно забвения.
Лучи низкого осеннего солнца, пробивавшиеся сквозь пыльные стёкла, лежали на партах длинными баррикадами, в которых кружились мириады пылинок. Андрей Викторович Штерн сидел в учительской, перед собой расстелив чистый лист бумаги и обмакнув перо в чернильницу.