Мысли путались, планы рассыпались в прах. Он был песчинкой, затерянной в временном вихре. Его Россия, его война, его мир — всё это исчезло, как мираж. Осталась только бескрайняя степь, давящее небо и знание, которое грызло его изнутри, как червь.
Лыков шёл целый день, почти не останавливаясь. Жажда стала его постоянной спутницей. Он находил немного влаги в балках, высасывая её из мхов у основания камней, но этого едва хватало, чтобы не упасть. Голод сводил желудок спазмами. Он пытался жевать стебли дикого щавеля и какую-то кислую траву, но это не помогало.
И всё это время его не покидало чувство наблюдения. Не со стороны монголов или других людей. Нет. Это было ощущение, что сама степь на него смотрит. Что курганы, эти древние немые стражи, провожают его взглядами пустых глазниц. Что ветер, гуляющий в ковыле, шепчет не просто так, а передаёт вести о его передвижении кому-то другому.
К вечеру силы были на исходе. Ноги подкашивались, в висках стучало. Мир начал плыть перед глазами. Марево поднималось от раскалённой земли, искажая очертания холмов.
Именно в одном из таких марев он увидел дым. Несколько тонких струек, поднимающихся к небу где-то прямо по курсу.
Надежда, острая и болезненная, вонзилась в сердце. Поселение! Кочевники? Рыбаки? Неважно. Люди. Огонь. Вода.
Лыков собрал последние силы и зашагал быстрее, почти побежав, спотыкаясь о кочки и сусликовые норы.
Чем ближе он подходил, тем страннее казалась картина. Сначала решив, что это игра света и усталости. Потом — что это ещё одно проявление временного смещения. Но нет. То, что открылось взору, когда Лыков выбрался на очередной холм, было реальным и оттого ещё более пугающим.
Впереди, в широкой балке, спускавшейся к едва видной в дымке полоске воды он с радостью узнал берег Азовского моря, вернее, устья Кальмиуса. Там раскинулось поселение. Но это было не знакомое ему по картам и рассказам греческое или татарское селение.
Это были низкие, приземистые постройки из неотёсанного камня и дёрна, крытые камышом. Они стояли не в ряд, а хаотично, образуя не улицы, а лабиринт. В центре возвышалось нечто вроде длинного дома, больше похожего на курган, из которого торчали рогатые черепа животных. Вокруг не было ни полей, ни огородов. Лишь голое, вытоптанное пространство.
А главное — тишина. Ни лая собак, ни детских голосов, ни привычного стука топора. Лишь дым из отверстий в крышах да тот самый, всё усиливающийся Шёпот, который теперь явственно шёл оттуда, из этого селения.
Лыков замер, сердце сжалось в ледяной ком. Это было не то место, где он надеялся найти спасение.
Он присмотрелся к людям, которые изредка появлялись между строений. Они были смуглыми, невысокими, одетыми в грубые кожи. Их движения были плавными, почти вязкими, словно они перемещались под водой. Люди не разговаривали друг с другом. Они просто… двигались, выполняя какие-то неясные ритуалы.
И тогда взгляд упал на окраину посёлка. Там, на невысоком холмике, стояли каменные изваяния. Бабы. Но не те, относительно знакомые скифские или половецкие идолы, что Лыков видел на рисунках. У этих были стёрты лица. Совершенно гладкие, без намёка на глаза, нос, рот. И от них исходила та же вибрация, что и от того осколка у Калки. Они пели. Тихо, на грани слуха, издавая тонкий, леденящий душу звон, словно ветер проходил сквозь невидимые трещины в камне.
Это было место Силы. Древнее, чудовищно древнее. Возможно, здесь поклонялись не Тенгри и не Перуну, а чему-то гораздо более старому и страшному. Тому, что спало под землёй. Тому, чьи щупальца лишь ненадолго вырвались на поверхность у Калки.
Лыков понял. Он вышел не просто к людям. Он вышел к хранителям. Или к жертвам. Возможно, к тому и другому одновременно.
Солнце садилось, окрашивая степь в багрянец. Тени удлинялись, сливаясь в одну сплошную фиолетовую пелену. Холод ночи начал подползать к спине.
У него не было выбора. Остаться в степи на ночь означало умереть от холода или стать добычей волков. Идти в это поселение… означало столкнуться с чем-то, что, возможно, было страшнее смерти.