Они являются «кровью» системы. Когда один из них находит богатый органический материал (труп, гумус), он не пожирает его, а сливается с ним, увеличиваясь в массе, и затем делится, порождая несколько новых существ.
Шепчущие Многоножки: Длинные, многосегментные твари, похожие на сороконожек, но каждый сегмент их тела — это искажённый рот или орган речи. Они не нападают физически. Они заползают в щели домов, под полы, и издают тихий, монотонный шёпот на языке, которого не может быть. Этот шёпот вызывает мигрени, ночные кошмары и постепенное помутнение рассудка, подготавливая жертву к приходу других тварей.
Хранители Разлома: Крупные, неподвижные существа, похожие на гибрид гигантского моллюска и насекомого-короеда. Они «встроены» в стены глубоких пещер, ведущих в Под-Слой. Их раковины — это наслоения застывшей слизи и минералов, образующие нечто вроде врат. Они не охраняют вход в привычном смысле. Они постоянно выделяют вещество, которое расширяет разлом, не давая ране мироздания затянуться.
Их обитель — Под-Слой (Die Unter-Schicht). Это не ад с котлами и демонами. Это бесконечный, тёмный, насыщенный влагой и склизкими породами конгломерат реальности, где законы биологии и физики теряют силу. Камень там может дышать, а вода — быть твёрже стали. Это антитеза нашему миру, миру формы и жизни.
Их цель — не завоевание, а уничтожение самого понятия формы. Они ненавидят наши прямые линии, наши скелеты, нашу симметрию, нашу жизнь. Они стремятся стереть творение, растворить его в изначальном бульоне, в Древней Пустоте (Die Alte Leere), где нет ни верха, ни низа, ни времени, ни вещества.
И колония Грюндхайм, стоит прямиком над величайшим разломом, ведущим в этот кошмар. Наши предки, сами того не ведая, построили город на ране мироздания. Порой, в полной тишине, если приложить ухо к самой земле, кажется, что слышишь не ток грунтовых вод, а мерное, влажное дыхание чего-то невообразимо древнего и безумного, что дремлет прямо под ногами и понемногу просачивается наружу.
Я чувствую, что мои изыскания привлекают… внимание. В последнее время по стенам моего дома ползет странная, маслянистая плесень, которой я не могу дать определения. А по ночам мне чудится шелест множества лапок по каменному полу подвала…
Господи, что же мы потревожили, распахивая эту степь?
Наследие
Записи Иоганна Мюллера, жителя колонии Тигенгоф, Екатеринославская губерния. Октябрь 1824 года.
Сон более не является для меня прибежищем. Он превратился в врата, ведущие в такие глубины отвращения и безумия, что моё пробуждённое сознание отказывается их принять. И всё же, каждую ночь я вынужден возвращаться туда, и каждый раз врата эти распахиваются всё шире.
Всё началось с малого — с чувства непонятной усталости поутру, будто за ночь я не отдыхал, а таскал камни для новой кладки. Затем пришли звуки: приглушённый, мерный скрежет, словно где-то глубоко под домом точили гигантский камень, и влажное, сопящее дыхание, доносящееся не извне, а из самых стен, из-под половиц. Я списывал это на сквозняки в нашем новом, спешно построенном доме и на усталость от бесконечного труда по обустройству этой негостеприимной степи, дарованной нам милостью Императрицы.
Но затем пришли сны.
Первый был обрывочным и туманным. Мне снилось, что я стою около бескрайнего поля, но вместо ковыля и чернозёма под ногами была мягкая, влажная субстанция, похожая на размоченную глину, перемешанную с дроблёным известняком. Воздух был тяжёл и насыщен запахом плесени, разложения и чего-то острого, химического. Я шёл вперёд, и с каждым шагом мои сапоги увязали всё глубже, и эта жижа холодила кожу ледяным, не природным холодом. Впереди, в густом, колышущемся воздухе, мне почудились движущиеся фигуры — неуклюжие, сползающие с самих себя комья. Я попытался крикнуть, но мой голос утонул в густом, вязком молчании этого места. Одно из существ обернулось, и я увидел мигнувший в его глиняной массе окаменелый, бездушный глаз рептилии, вращающийся в пустой глазнице. Я проснулся в холодном поту, сердце колотилось, как птица в клетке.
Следующие ночи были хуже. Сны становились яснее, подробнее, отчётливее. Я словно бы опускался всё глубже в некий многослойный кошмар.
Однажды мне привиделось, что я плыву в абсолютной тьме, но тьма эта была не пустой. Она была плотной, живой. Со всех сторон на меня давили стены из пористой, пульсирующей органической массы, испещрённой трещинами, из которых сочилась едкая слизь. Я чувствовал её движение — медленное, неумолимое, величайшее. Оно не шло сквозь землю; земля растворялась перед ним, переваривалась, чтобы застыть позади в новых, противоестественных формах. Это был не зверь, а сам принцип распада, слепой и неумолимый, движимый лишь одной потребностью — погасить чуждый ему диссонанс жизни. Великий Слепой Червь. Имя пришло мне в сознание само, оставив после себя во рту вкус медной монеты и невыразимого ужаса.