В другом сне я узрел Её. Неподвижный, гигантский мешок плоти, покрытый бесчисленными дыхальцами, каждое из которых обведено хитиновыми пластинками. Из этих жутких пор непрерывно извергалась та самая слизь, основа всего сущего в этом кошмарном месте. А спереди… о, Господи, спереди у неё были щупальца, увенчанные не то яйцекладами, не то жалами. Я видел, как она прикасалась ими к чему-то, что было похоже на спящую овцу, и тело бедного создания начало разбухать, деформироваться, превращаясь в нечто иное, уродливое и послушное. Мать-Слизи. Живая фабрика по переделке мироздания.
Я видел и её отродье. Мерзких Слизиекрылов, парящих на плёнках засохшей слизи, нарушая все законы Божьи и человеческие, их раздутые брюшки кишели личинками, готовыми к новому «посеву». Видел Ткачекрабов, плетущих свои липкие сети из собственных выделений, в которые вплетались и медленно растворялись пойманные твари. Слышал леденящий душу шёпот Многоножек, заползших в щели моего же дома во сне — бессмысленный, монотонный, сводящий с ума.
Просыпаясь, я долго лежал, не в силах пошевелиться, прислушиваясь к ночной тишине. И мне чудилось, что под отчаянный стук моего сердца пробивается другой звук — тихий, влажный шелест множества маленьких лапок, скребущихся о каменный пол подвала прямо под моей кроватью.
Я начинаю понимать, что это не просто сны. Это воспоминания того, что скрыто. Того, на что мы, слепые и самонадеянные, поставили наши дома и наши плуги. Мы распахали не просто степь. Мы вскрыли рану мироздания.
И Оно начало потихоньку просачиваться наружу. Сначала в сны. А потом…
Записи Иоганна Мюллера. Ноябрь 1824 года.
Я более не могу отрицать реальность происходящего. Кошмар перестал быть уделом ночи; он просачивается в мою обыденную жизнь, как та мерзкая слизь просачивается сквозь щели мироздания. Мои дни превратились в бледную, дрожащую копию яви, преддверие того ужаса, что ожидает меня с закрытыми глазами.
Всё началось с плесени.
Сперва я заметил её в подвале, куда спустился за картофелем. Не обычную, зеленоватую или чёрную, а странную, маслянисто-желтоватую, растущую причудливыми, почти геометрическими узорами на каменной кладке фундамента. Она была холодной на ощупь и отвратительно упругой, будто под тонкой плёнкой пульсировала жизнь. Я попытался соскрести её ножом — структура её напоминала не растение, а скорее засохшую кожу или хрящ. От неё исходил тот самый сладковато-гнилостный запах, что преследует меня в снах.
А ночью… о, этой ночью сон был иным. Я не летал в безднах и не брел по глиняным пустошам. Я стоял в своём же подвале. Всё было как в действительности: те же полки, тот же запах земли и овощей. Но с потолка и стен свисали густые, влажные нити той самой паутины, что плетут Ткачекрабы. Они мерно покачивались, и по ним, словно питательный сок по стеблям, пульсировало мутное свечение. В углу, там, где я соскрёб плесень, теперь зияла дыра — не пролом, а словно размягчённый, расползшийся участок стены, превратившийся в нечто среднее между губкой и язвой. Из неё сочилась та самая субстанция, медленно, но верно заполняя подвал.
И я понял, что не один. Из теней, из-за бочек, выползли они. Бледные Моллюскообразные. Бесформенные, студенистые сгустки, оставляющие за собой влажный, блестящий след. Они медленно текли в мою сторону, не с враждебностью, а с отвратительным, безразличным любопытством. Их тела на мгновение принимали знакомые очертания — то гигантской пиявки, то улитки без раковины, усеянной щупальцами, — чтобы затем снова расплыться в аморфную массу. Они были «кровью» системы, и они изучали новую среду обитания. Мой подвал. Мой дом.
Я проснулся с криком, зажатым в горле. Комната была погружена в кромешную тьму, но мне почудилось, что по стене у кровати что-то медленно, плавно скользнуло. Я зажёг свечу дрожащими руками. Ничего. Лишь тень от комода. Но запах… слабый, едва уловимый шлейф того самого кошмарного аромата висел в воздухе.