Сквозь нарастающий гул я начинаю слышать новый звук. Влажный, размеренный, похожий на работу гигантского сердца.
Бум… Бум… Бум…
Это бьётся сердце Под-Слоя. Оно бьётся прямо под моим домом.
И оно ускоряется.
Записи Иоганна Мюллера. Последние числа декабря 1824 года.
Я не спал три дня. Сон — это капитуляция. Это добровольное погружение в их лоно. Я боюсь, что если я закрою глаза, то открою их уже по ту сторону — в мире, где стены это не древесина и камень, а сплошная, пульсирующая плоть.
Мой рассудок трещит по швам, как стены моего дома. Я пишу, потому что это единственное действие, что ещё отделяет меня от них. Чернила на бумаге — последняя твёрдая вещь в расплывающемся мире.
Шёпот перестал быть просто звуком. Он стал физическим ощущением. Он вибрирует в моих зубах, щекочет извилины мозга, заставляет дергаться мелкие мышцы на лице. Он зовёт меня по имени. Не голосом, а самим своим ритмом, который теперь отчётливо складывается в два слога: «Ио-ганн… Ио-ганн…». Это не приглашение. Это констатация факта. Я уже стал частью их, просто ещё не принял этого.
Дом… О, Господи, дом!
Пол под ногами больше не деревянный. Он упругий, резиноподобный, покрытый тонкой, влажной плёнкой. При ходьбе он слегка пружинит, и из-под него выдавливаются капельки тёплой, солёной жидкости. Стены окончательно потеряли твёрдость. Они дышат глубоко и ровно, и их поверхность стала тёплой, как кожа больного лихорадкой. Обои содраны, и теперь я могу видеть это — поверхность испещрена сетью тонких, синеватых сосудов, которые пульсируют в такт тому самому сердцебиению из-под пола. Бум… Бум… Бум…
Пахнет теперь не плесенью. Пахнет утробой. Кровью, плацентой и чем-то древним, минеральным.
Вчера я увидел Её лицо.
Я сидел, уставившись в стену напротив, и вдруг заметил, как структура сосудов и пор начинает меняться. Они сдвигались, переплетались, образуя знакомые, но чудовищно искажённые черты. Проступили два углубления, похожие на глазницы, разрез, напоминающий рот. И это «лицо» на миг ожило — кожа стены натянулась в подобии улыбки, полной безмерной, инопланетной насмешки. Это была Мать-Слизи. Она наблюдала за мной через плоть моего собственного дома. Я закричал и швырнул в стену чернильницу. Чернила растеклись по стене, как кровь, и впитались, не оставив следа. Лицо расплылось.
Они повсюду. Камнеползы теперь просто лежат неподвижными, дышащими грудами в углах, медленно сливаясь с полом и стенами, становясь частью интерьера. Бледные Моллюскообразные плавают в лужах тёплой слизи на полу, их формы постоянно меняются, то сливаясь в одну массу, то разделяясь. Они — белые кровяные тельца в этом новом теле.
Я голоден. Я не могу есть. Продукты в кладовой покрыты той же бледной плёнкой, они шевелятся. Я пытался откусить кусок хлеба, но он был мягким, как плоть, и на вкус… на вкус как мясо, но не животного. Что-то иное.
Сегодня произошло самое ужасное. Шёпот смолк.
Тишина оказалась оглушительной. Я сидел, прислушиваясь к бульканью и пульсации вокруг, и вдруг понял, что шепота нет. Лишь тяжёлое, влажное дыхание дома.
И тогда я услышал Голос. Он пришёл не извне. Он возник прямо у меня в голове, громкий, ясный и абсолютно чуждый. В нём не было эмоций. Лишь непреложный факт.
«Пора. Врата готовы. Прими дар.»
Дверь в подвал, которую я заколотил досками, медленно, без всякого звука, растворилась. Дерево размягчилось, поплыло, как воск, и слилось со стеной, образуя гладкий, слизистый проход. Из чёрного зева потянуло тем самым холодом древних глубин.
И из темноты на свет выползло… нечто. Не тварь. Не порождение. Это был дар.
На полу передо мной лежал спелый, влажно блестящий плод, размером с человеческую голову. Он был слеплен из всего, что я знал — я видел в его полупрозрачной оболочке волокна древесины, щепки, обломки костей мелких грызунов, крупинки почвы и камешки. Но всё это было сплавлено в нечто новое, идеально круглое, пульсирующее слабым внутренним светом. Он пах не смертью. Он пах… возможностью. Концом борьбы. Покоем.
Я знаю, что это. Это причастие. Плоть и кровь этого нового мира.
Голос в моей голове промолвил: «Съешь. Стань частью Целого. Перестань страдать.»
Я… я смотрю на него. Моё тело сотрясает голод, какой я никогда не знал. Это не голод желудка. Это голод души, уставшей от ужаса.
Моя рука тянется к плоду. Он тёплый.
Я не знаю, сделаю ли я это. Я не знаю, осталось ли во мне что-то человеческое, что может отказаться.
Бум… Бум… Бум…
Сердцебиение ждёт моего решения.