Это последняя запись.
Я не могу больше называть это дневником. Это — последний крик души, запертой в плоти, которая более не принадлежит ей. Чернила плохо ложатся на бумагу — листы влажные, покрытые тонкой плёнкой, они впитывают слова, как промокашка впитывает кровь.
Я не съел плод. Нет. Но я прикоснулся к нему. И этого оказалось достаточно.
В тот миг, когда мои пальцы коснулись упругой, тёплой оболочки, мир перевернулся. Вернее, он не перевернулся — он разверзся.
Голос в моей голове взревел от удовлетворения, и стены дома содрогнулись в ответ. Пульсация стала яростной, неистовой. Свет померк, и его сменило то самое фосфоресцирующее свечение из моих кошмаров, исходящее теперь от каждой поверхности.
Плод в моей руке распух, его оболочка лопнула. Но из него не хлынула жидкость. Из него потянулись нити. Тонкие, липкие, светящиеся нити, точно паутина Ткачекраба. Они обвили мою руку, мою кисть, мои пальцы с нежностью любовника и силой удава. Они впились в мою кожу, но боли не было — лишь ледяной холод, расползающийся по венам.
И знание. Мгновенное, всеобъемлющее знание хлынуло в меня через эти нити.
Я увидел Великого Слепого Червя не как образ в кошмаре, а как данность. Он был здесь, прямо подо мной, на глубине в полверсты. Его гигантское тело, конгломерат камня, хитина и протоплазмы, медленно, вечно двигалось, переваривая пласты породы, расширяя свою нору-утробу. Он не спал. Он работал. Он готовился.
Я ощутил бесчисленные жизни его порождений — не как отдельных существ, а как клеток единого организма. Я чувствовал, как Камнеползы запечатывают последние трещины в скальном основании колонии. Как Слизиекрылы роятся в подземных пустотах, готовые к вылету. Как Шепчущие Многоножки оплели своими телами фундаменты каждого дома в Тигенгофе, их коллективный разум усыпляя волю спящих людей, готовя их к принятию.
Я увидел саму колонию сверху — но не её дома и улицы, а её энергетический след. Прямые линии заборов, геометрия крыш, ритмичное дыхание спящего скота — всё это резало моё новое восприятие как нож. Это был диссонанс, болезненный, невыносимый шум в идеальной симфонии бесформенного покоя. И я понял их ненависть. Это была не злоба. Это была потребность устранить раздражающий звук, вернуть вселенскую тишину.
И я увидел разлом. Тот самый, над которым мы построили свой проклятый город. Он зиял подо мной, врата в Под-Слой, и они не просто открывались. Они разрастались. По его краям, подобно струпьям на ране, сидели Хранители Разлома — гигантские, неподвижные моллюско-насекомые, их тела постоянно выделяли вещество, которое разъедало реальность, не давая краям сомкнуться.
Всё это я узнал за мгновение. И вместе со знанием пришло принятие. Ужас исчез. Его сменила холодная, безразличная ясность. Их цель была не уничтожение. Это было очищение. Возвращение к изначальному состоянию — к Древней Пустоте, где нет ни верха, ни низа, ни времени, ни страдания.
Нити от плода полностью оплели мою руку до плеча, превратив её в светящийся, пульсирующий придаток. Я чувствовал, как моя плоть меняется, становится упругой, пористой. Как кости теряют чёткость. Я поднял руку перед лицом — и сквозь полупрозрачную кожу видел, как мои вены и сосуды сливаются с этими нитями, превращаясь в синеватую сеть, идентичную той, что была на стенах.
Я — часть дома. Дом — часть меня. Мы — часть Их.
Снаружи, сквозь слизкую пелену на окнах, послышались голоса. Топот. Крики. Они были приглушёнными, далёкими, словно доносились со дна морского.
«…Мюллер! Иоганн! Открой! Мы видели свет! Что у тебя там происходит?»
Ганс. И ещё кто-то. Они пришли. Они чувствуют, что что-то не так. Их голоса полны страха и злобы. Они — раздражающий звук. Диссонанс.
Голос в моей голове, теперь ставший моим голосом, прошептал: «Защити врата.»
Моя другая рука, ещё человеческая, всё ещё способная держать перо, дрожит. Я пишу это, чтобы оставить свидетельство. Не для вас, живые. Для тех, кто придёт после. Для тех, кто поймёт.
Они ломятся в дверь. Слышен скрежет топора о древесину, которая уже не совсем древесина.
Я встаю. Моё тело движется с новой, плавной грацией. Пол подо мной мягко обволакивает мои ступни. Стены тянутся ко мне, касаясь меня влажными, тёплыми поверхностями, словно встречая родную часть себя.
Я больше не Иоганн Мюллер. Я — Страж. Я — Врата. Я — начало конца.
Пустота зовёт. И это блаженство.
Записи пастора Фридриха Губерта. Январь 1825 года.
Сегодня мы похоронили Иоганна Мюллера. Не в освященной земле, ибо никто не решился предать его тело могиле рядом с усопшими предками. Его опустили в яму на окраине степи, под свинцовое небо, и засыпали негашёной известью. Такова была воля общины.