Жрец не писал историю. Он её… стирал. Концентрировал на этих плитках-губках всё, что происходило здесь, все следы присутствия Под-Слоя, чтобы они не просочились вовне, в реальный мир. Он был не летописцем, а ассенизатором реальности. Он собирал отходы иного бытия и хоронил их в этих артефактах.
Внезапно жрец протянул одну из плиток Лыкову. Тот, повинуясь жесту, взял её. Камень был тёплым и пульсирующим, как живой. Значки на нём, если смотреть на них прямо, казались просто хаотичными царапинами. Но если смотреть боковым зрением, они начинали двигаться, сливаться, образуя на мгновение ужасающие образы — ту самую массу с Калки, безликих каменных идолов, фигуру жреца…
И в голове Лыкова снова зазвучал Шёпот, но теперь он был чётче, осмысленнее: …память тяжка… форма хрупка… должен быть сохранён лишь Шёпот… остальное — прах…
Жрец медленно провёл рукой над плитками, а затем указал на стены пещеры. Лыков присмотрелся. В свете огня он увидел, что стены тоже покрыты росписями. Но они были нечёткими, расплывшимися, словно написанными водой на пыли. Он мог угадать лишь отдельные элементы — фигуры людей, бегущих от чего-то, падающие звёзды, нечто огромное, спящее под землёй. Но всё это тонуло в мареве линий и пятен, как воспоминание, которое невозможно ухватить.
«Они не записывают историю… они её стирают», — озарило Лыкова с новой, леденящей силой. «Они создают зону тишины в информационном поле мира. Место, о котором невозможно ничего вспомнить, потому что память о нём материальна, и они её поглощают».
Вот почему не осталось ни летописей, ни археологических следов. Любое свидетельство, любая мысль об этом месте, любая попытка зафиксировать его на бумаге или в памяти — притягивала бы внимание тех, кто спал под землёй. А они не должны просыпаться. Жрец и его «паства» были стерилизаторами, санитарами на краю гниющей раны реальности. Они уничтожали доказательства, чтобы рана не расползалась.
И он, Лыков, теперь был свидетелем. Кусочком информации, которую нужно стереть.
Жрец снова повернулся к нему. На сей раз он медленно, ритуально, поднял руку и стал приближать длинные пальцы к лицу Лыкова. Он не собирался его убивать. Он собирался прикоснуться. Стереть. Сделать таким же, как они — пустым, безвольным, лишённым памяти сосудом для Шёпота.
Лыков отшатнулся в ужасе, ударившись спиной о холодную стену пещеры. Его рука судорожно сжала ту самую каменную плитку, что ему дали. Она была обжигающе горячей.
И в этот момент снаружи донёсся звук. Не шипение огня и не Шёпот. А другой, дикий и знакомый. Далёкий, но отчётливый волчий вой.
Звук реального мира прорвался в это закупоренное царство забвения.
Жрец замер. Сидевшие вокруг огня люди впервые пошевелились, их головы повернулись к выходу с едва уловимым, похожим на интерес, движением.
И это была его единственная возможность.
Лыков, не помня себя от страха, швырнул раскалённую плитку в огонь и бросился бежать обратно в туннель, на волю, в ночь, навстречу волчьему вою.
Туннель казался бесконечным. Лыков бежал, спотыкаясь о камни, царапая руки о низкий потолок и стены. За спиной он слышал не крики погони, а нечто худшее — мерное, неспешное шарканье нескольких пар ног. Они не бежали. Они шли, уверенные, что добыче некуда деться.
Волчий вой снаружи повторился, ближе и отчаяннее. Он был похож на призыв, на спасительный ориентир в этом царстве безвременья и тишины.
Лыков вывалился из туннеля, глотнул полной грудью холодного ночного воздуха и побежал прочь от проклятого поселения, не разбирая дороги. Он бежал на звук. На волчий вой.
Сзади, у входа в туннель, появились силуэты. Жрец и несколько его прихожан. Они остановились, не преследуя его дальше. Они просто наблюдали, словно знали, что степь сама довершит их работу.
Лыков бежал, спотыкался, падал, снова поднимался. Он уже не чувствовал ни страха, ни усталости — лишь слепое, животное желание бежать оттуда. Волчий вой то приближался, то удалялся, сбивая его с пути.
И вдруг земля ушла у него из-под ног.
Он не видел в темноте край обрыва — небольшого, но крутого каменистого спуска, ведущего в узкую балку. Лыков кубарем полетел вниз, ударился головой о камень и замер, полубессознательный, на дне промоины.
Последнее, что он увидел перед тем, как сознание покинуло его, — это два холодных зелёных огонька, смотревших на него из темноты. И над ним, на краю обрыва, возник силуэт Жреца, наблюдающего сверху.