А потом поручика накрыла тьма.
Очнулся он от толчка. Чьи-то руки грубо тащили его за шиворот по земле. — Жив, стервец! Контузило только! — кричал знакомый голос юнкера Семёнова. — Тащи его к броду, пока красные не накрыли!
Грохот боя, свист пуль, запах гари — всё было на своих местах. Он вернулся назад. В своё время. В ад Гражданской войны. Взрыв, отбросивший его в прошлое, прозвучал секунду назад.
Их отряд, точнее, его жалкие остатки, откатился и закрепился в полуразрушенном сарае на окраине какой-то бывшей немецкой колонии. Пока шла перестрелка, Лыков сидел, прислонившись к стене, и трясся. Не от страха, а от внутреннего холода, который никак не мог прогнать жаркий степной день. Он чувствовал себя пустым, выскобленным изнутри. В ушах стоял тот самый Шёпот, но теперь он был тише, глубже, будто исходил не извне, а из его собственных костей.
Он машинально потёр правую ладонь. Кожа на ней была странно гладкой и холодной. Он посмотрел. Посередине ладони, прямо под кожей, проступал крошечный, с ноготь мизинца, странный узор — будто застывший кристаллик льда или скол неведомого минерала. Он был полупрозрачным и слабо пульсировал синетеватым светом. Артефакт. Осколок Под-Слоя. Он принёс его с собой.
Это было не просто воспоминание. Это была инфекция.
Белые проигрывали. Отступление превратилось в бегство. Поручика Лыкова, раненого и контуженного, эвакуировали с последними кораблями из Крыма в ноябре 1920-го. Он был одним из тысяч — разбитых, потерянных, никому не нужных бойцов ужасной войны.
Но в отличие от других, он нёс в себе не просто память о войне. Он нёс в себе нечто иное. Шёпот в его голове не умолкал. Сны были наполнены видениями бесформенной плоти и безликих каменных идолов. Его тело медленно менялось. Раны заживали слишком быстро, оставляя после себя гладкие, блестящие шрамы. Он стал хуже чувствовать боль и холод. Взгляд стал пустым и отстранённым, что окружающие списывали на контузию.
Он скитался по лагерям для интернированных в Турции, потом в Сербии. Он был обузой. Тихий, странный, всегда державшийся в стороне. Его правая рука, та самая, с кристалликом под кожей, всегда была в перчатке, даже в самую жару.
В 1923 году волна эмиграции забросила его в Германию, в Мюнхен. Русские эмигранты ютились в дешёвых пансионах, жили на скудные пособия и ностальгию. Лыкову было хуже всех. Его преследовал не только голод, но и внутренний холод, который становился всё невыносимее. Он брался за любую работу, но долго нигде не задерживался — его отстранённость и странный взгляд пугали людей.
Однажды осенью 1924 года его наняли для разовой работы — помочь с переездом одной зажиточной баварской семье. Требовалось переносить тяжёлые ящики с книгами и мебелью. Семья была известной в городе, владельцами крупного завода сельскохозяйственной техники.
Работая в гостиной, Лыков не удержал большой фолиант по антропологии. Книга упала, страницы разлетелись. Хозяин дома рассердился, но его внимание привлекла не оплошность грузчика, а его рука. Перчатка Лыкова зацепилась и сползла, обнажив на секунду его ладонь с синеватым, пульсирующим узором.
В этот момент в комнату заглянул тринадцатилетний сын хозяина, Йозеф. Подросток с острым, любопытным взглядом замер на пороге, уставившись на руку русского.
— Что это у тебя? — прямо спросил мальчик, подходя ближе. Его взгляд был не детским — холодным, аналитическим, изучающим. Лыков поспешно натянул перчатку, его пустое лицо исказила гримаса чего-то, похожего на боль. — Ничего… Старая рана, — пробормотал он по-немецки с ужасным акцентом.
— Это не похоже на рубец, — невозмутимо заметил Йозеф. — Это похоже на… кристалл.
Отец отозвал сына, извинился перед Лыковым и велел ему продолжать работу. Но семя было посеяно. Позже, когда Лыков уходил, мальчик подкараулил его у калитки. — Ты из России? — спросил он. — Говорят, там сейчас идёт война. Люди там… меняются? Лыков остановился и посмотрел на него. Его взгляд был стеклянным, пустым. И из его уст, почти без участия воли, вырвались слова на идеальном, внезапно очистившемся от акцента немецком: — Война… лишь инструмент. Она обнажает суть. Стирает лишнее. Возвращает к основе. К Древней Пустоте.
Он говорил не своим голосом. Голос был низким, безжизненным, шелестящим, как скребущий по камню песок. Йозеф не испугался. Его глаза загорелись интересом. Это было не то, что он читал в учебниках. Это была новая, пугающая и потому невероятно притягательная идея. Идея о том, что совершенство — не в идеальной форме, а в её отсутствии. Что можно «стереть лишнее» и увидеть, что останется.