— О чем, ради всего святого, он говорил? — воззвал Фролин в прихожей.
— Идем.
Мы вместе вернулись ко мне в комнату. Фролин нетерпеливо ждал моего рассказа, а я знать не знал, с чего начать. Ну как поведать ему о тайном знании, сокрытом в запретных текстах в Мискатоникском университете: в страшной «Книге Эйбона», непостижных «Пнакотикских рукописях», в ужасном «Тексте Р’льеха» и неприкасаемом «Некрономиконе» безумного араба Абдула Альхазреда? Как поведать ему обо всем, что хлынуло в мое сознание в результате странных речей деда, о воспоминаниях, что всколыхнулись глубоко в памяти: о могучих Властителях, этих допотопных воплощениях небывалого зла, о старых богах, что некогда населяли Землю и ныне известную нам Вселенную, а может, и не только ее, о былых богах исконного добра и силах исконного зла, из которых последние ныне на привязи, но то и дело срываются и на краткое время чудовищным образом заявляют о себе миру людей. Их ужасные имена уже воскресли в моей памяти, даже если прежде мой ключ к воспоминаниям и был сокрыт в крепости моих врожденных предрассудков — Ктулху, могучий вождь водных стихий земли; Йог-Сотот и Цатоггуа, обитатели земных недр; Ллойгор, Хастур и Итакуа, Порождение Снега и Оседлавший Ветер, стихии воздуха. Это о них говорил дед, и выводы его были слишком ясны, чтобы от них отмахнуться или хотя бы истолковать иначе: мой двоюродный дед Леандр, домом которому, в конце концов, некогда был избегаемый и ныне обезлюдевший город Инсмут, общался по крайней мере с одним из этих существ. А из этого следовало — нет, дед этого не говорил, только намекал в беседе сегодня вечером, — что где-то в усадьбе есть порог, за который человек переступить не смеет. И что за опасность таится за тем порогом, если не тропа обратно во времени, тропа к страшному общению с древними существами, которой пользовался дед Леандр?
И однако ж всю важность дедовых слов я до поры не осознал. При том что сказал он многое, гораздо больше осталось недосказанным, и впоследствии я не мог винить себя за то, что не вполне понял: дед явно пытается отыскать сокрытый порог, о котором так загадочно писал дядя Леандр, — отыскать и перейти его! В смятении мыслей, к которому я ныне пришел, размышляя о древней мифологии Ктулху, Итакуа и древних богов, я не отследил явных указаний на логический вывод — может быть, еще и потому, что сам инстинктивно боялся так далеко заглядывать.
Я повернулся к Фролину и объяснил ему все как можно яснее. Он внимательно слушал, время от времени задавая прицельные вопросы, и хотя слегка побледнел от некоторых подробностей, воздержаться от которых я не мог, но между тем не воспринял все так недоверчиво, как я ожидал. Это само по себе подтверждало, что нам предстояло еще многое узнать о деятельности деда и о происходящем в доме, хотя осознал я это не сразу. Однако мне суждено было очень скоро узнать о подспудных причинах готовности Фролина принять мое вынужденно поверхностное объяснение.
На середине вопроса он вдруг резко умолк. По выражению его глаз было ясно, что внимание кузена отвлеклось от меня и комнаты куда-то за ее пределы. Он напряженно прислушался, и, но его примеру, я тоже насторожил уши.
Только шум ветра в кронах — да, слегка усилился. Гроза, видно, идет.
— Ты это слышишь? — срывающимся шепотом осведомился он.
— Нет, — тихо отозвался я. — Только ветер.
— Да-да, ветер. Я же тебе писал, помнишь? Вот, послушай.
— Ну полно, Фролин, возьми себя в руки. Это же всего-навсего ветер.
Он одарил меня сочувственным взглядом и, отойдя к окну, поманил меня рукой. Я подошел к нему. Не говоря ни слова, кузен указал в ночь, что уже сгущалась над домом. Мне понадобилось мгновение-другое, чтобы привыкнуть к темноте, но вскоре я уже смог различить линию деревьев, резко выделяющуюся на фоне усыпанных звездами небес. И тут я все понял.
Хотя ветер ревел и грохотал над домом, ничто не тревожило кроны деревьев у меня на глазах — ни лист, ни верхушка, ни ветка не шелохнется и на волос!
— Господь милосердный! — воскликнул я и отпрянул от окна, чтобы не видеть этого зрелища.
— Вот теперь понимаешь? — спросил он, тоже отходя подальше. — Я это все и прежде слышал.
Фролин стоял тихо, словно выжидая; ждал и я. Шум ветра не ослабевал; к тому времени он набрал пугающую силу, так что казалось, что старый дом того и гляди сорвет со склона холма и швырнет в долину внизу. Стоило мне о том подумать, и я ощутил слабую дрожь, странную вибрацию, как если бы дом вздрагивал, а картины на стенах еле заметно, чуть ли не украдкой задвигались — почти неуловимо и все же безошибочно зримо. Я оглянулся на Фролина, но тот не изменился в лице — он просто стоял, слушал и ждал, так что было ясно, что этим характерным явлениям еще не конец. Голос ветра превратился в ужасный, демонический вой, сопровождаемый нотами музыки, что, верно, звенела уже какое-то время, но так идеально сливалась с голосом урагана, что я не сразу ее расслышал. Музыка походила на ту, прежнюю — играли свирели и время от времени струнные инструменты, — но теперь зазвучала с диким, пугающим самозабвением, с оттенком неназываемого зла. Тут произошло еще два явления. Первое — поступь какого-то гиганта: эхо его шагов словно вплывало в комнату из недр самого ветра; эти звуки со всей очевидностью зародились не в доме, хотя и явно нарастали, приближаясь к нему. И второе — резкая смена температуры.