— Да, на всех нас… — Байджан, не отрывая рук от лица, кивнул.
— Мы не должны после этой страшной вины брать на себя еще одну, отягощать свою совесть, брат. Но ведь дети Джуманияза-акга останутся сиротами!
— Сиротами…
— Брат, мы должны постараться уберечь Джуманияза-акга от тюрьмы — ради его детей.
— Да, да, только как? — кивнул Байджан, и Акджик заметил, что он за короткое время, прошедшее после злосчастного выстрела ружья Джуманияза, страшно осунулся. — Братья, а что если мы сделаем так…
Джуманияз смотрел ему в рот, затаив дыхание — неужели Байджан сам произнесет спасительные слова? Однако Акджик не дал сказать Байджану то, что тот уже готов был произнести — сам хотел выслужиться перед Джуманиязом, на всю жизнь сделать его зависимым — и перебил, заговорил горячо и напористо:
— Акга-джан, только ты можешь, все зависит от тебя! Твоя человечность руководит твоими делами, ты возьми эту беду на себя, брат! Тебя ведь даже в тюрьму не посадят, у властей есть же голова на плечах — кто будет воспитывать двенадцать детей — твоих и Юсупа!
— Да, да… — не отнимая рук от лица, согласно кивал Байджан.
У сироты тело выносливое, да душа мягкая.
Байджан вырос сиротой, он знал, что это такое. Не желая обездолить детей Джуманияза, вину за убийство брата взял на себя.
Джуманияз все не мог успокоиться. Крепка ли веревка, которой связал дрова. Или не крепка? Что если оборвется, что если один конец опутает ноги, другой захлестнет тело?
И сейчас, сидя позади летнего клуба, возле склада, и ожидая кладовщика, он пребывал в страхе. Вспоминал, перебирал, взвешивал, оценивал… Думал все о том же. Хотя и верил, что не проболтается Байджан, да случай — он же дурак…
Со злостью посмотрел на стариков — сидели под навесом из виноградных лоз у конторы и, казалось, не сводили с него глаз. Чего уставились, проклятые, что вам тут обезьяна играет?!
Один из них встал, сорвал виноградину, попробовал на вкус, сморщился и выплюнул. На что намекает?
А тут еще этот полоумный старый Риззак, скандалист аульный, никак богу душу не отдаст, принесло его откуда-то, трясет спутанной бородой. Клюку держит под мышкой, протянул Джуманиязу морщинистую руку, дряблокожую, будто шея индюка.
— Ну-ка, давай поздороваемся.
Джуманияз поднялся, не глядя на старика, протянул руку.
— Как же это так получилось? — начал Риззак.
— Я ведь вчера все рассказал.
— Еще расскажи.
Кровь ударила в голову Джуманиязу, покраснел, словно бурак. В другое время не посмотрел бы на возраст Риззака, ответил бы ему покрепче… Однако, коли шея твоя в петле, то и язык у тебя короткий. Поэтому лишь молча отвернулся.
Однако Риззак, если нашел себе жертву, то уж не отпустит.
— Там у них сейчас такое горе, а ты тут покуриваешь в свое удовольствие.
— Ага, дорогой, ты меня оставишь в покое или нет?! — из самой глубины сердца вылетели слова Джуманияза. Швырнул в арык дымящуюся сигарету — та перелетела через воду и тлела теперь в траве на том берегу. — Жду здесь кладовщика, оставь меня в покое.
— Я-то оставлю тебя в покое — если только милиция оставит и судья.
В бешенстве перепрыгнул Джуманияз через арык, зашагал к заднему входу на склад. Думал, жалея себя, что сейчас его будто жгут на медленном огне — лучше бы уж сразу: вспыхнуло — и отмучился!
Но нет, нет! Пусть сгорает тот, кто горит! Способен сгореть, поддаться! А мы еще посмотрим, мы еще подождем!
Увидел — навстречу спешит Акджик. Подошёл — пахнуло водочным перегаром.
— Выпил? — зло, сквозь зубы, спросил Джуманияз.
— Иначе не вынесу. Юсуп надвигается на меня, и днем и ночью вижу.
— Станешь пить — все напортишь. Не сболтнешь сам — так люди догадаются!
— Ну, раз говоришь не пей, так и не буду, акга-джан. Сейчас сяду за руль и, никому на глаза не попадаясь, прямо домой поеду, лягу спать.
— Так ты на машине?
— Да…
— Кладовщика, видно, так и не дождусь. Поеду с тобой, не то еще на милицию нарвешься. Или чего выкинешь, с пьяных-то глаз.
— Значит сам отвезешь меня, акга?
— Отвезу.
Они подошли к машине.
— Может, я сам поведу?
— Садись, да помалкивай! — бросил Джуманияз, включая зажигание.
— А если не захочу помалкивать, что тогда? — куражился Акджик.
— Тогда жена твоя будет плакать, отвернувшись к стене![5]
Акджик не очень-то испугался — такие разговоры слышал от завфермой уже не раз, не придавал им большого значения.
Джуманияз, сузив глаза, с каменным лицом гнал грузовик по пыльной, словно мукой присыпанной дороге, вдоль осевших стен старинной крепости по направлению к аулу.