Когда Байджан лёг на новом месте, Аниагуль снова укрыла его одеялом и накидкой.
— Ну, теперь не холодно?
— Теперь, вроде, теплее стало.
— Если человек мерзнет снизу, никогда ему не согреться. Даже сказка есть такая — про Султан Союна и Мырали. Мырали, он тогда постелил под себя тридцать девять одеял, и только одним укрылся, и на самой вершине горы не умер от холода. А до него ложились другие на одно одеяло, тридцатью девятью укрывались, и оттого все замерзали и умирали. Да ты не слушаешь меня, Байджан? Не думай, что я какая-нибудь болтушка. Ведь целыми днями ходишь за овцами, молчишь, только думаешь — а сказать некому, не с кем перемолвиться.
— Холодно мне, Аннагуль, знобит…
— Вот сейчас сделаю лапшу, приготовлю унаш. Перец-то есть у тебя?
— Есть, в торбе.
Женщина засуетилась, и через некоторое время обед был готов.
— Вставай, Байджан, надо тебе поесть хоть немного.
— Не хочется есть, во рту горько.
— Нет, нет, вставай обязательно!
— Холодно мне…
— Если сейчас не съешь унаш с перцем, не выпьешь горячего, будет лихорадить, температура поднимется. У всех мужчин одинаковая привычка: стоит им положить голову на подушку, все — умирает. О, аллах, бедные мы — женщины, какие болезни переносим на ногах! Я тебе не Сельбинияз, жена твоя, умолять да упрашивать долго не буду, а ну, вставай!
Байджан через силу поднялся, сел.
Аннагуль заботливо укрыла его, поставила перед ним полную чашку лапши. И себе нашла чашку, села рядом с Байджаном.
— Ешь, пока не остыла, увидишь — тут же пот прошибет!
И правда, хотя и начал Байджан без желания есть, скоро почувствовал, как тепло от горячей пищи разливается по жилам, а по лбу пробежали капельки пота.
Аннагуль, то упрашивая, а то и прикрикивая, заставила-таки Байджана съесть целую чашку унаша.
— А теперь не говори ничего, иди и ложись.
Байджан лёг, и сразу почувствовал, что тепло от горячего песка снизу как следует прогрело всю постель. Он с блаженной истомой ощущал, что последние остатки холода покидают его тело, глаза его слипались, он засыпал.
В это время к колодцу, возле которого держал свою отару Байджан, приближался на машине завфермой Джуманияз — он и помогал искать отбившуюся часть стада Кемала-чабана, и, разъезжая от колодца к колодцу, предупреждал пастухов об особой осторожности в это трудное холодное время.
Джуманияз подъехал к становищу с подветренной стороны, поэтому ни Аннагуль, ни тем более Байджан не слыхали шума мотора.
Оставив машину в низине, Джуманияз, подняв воротник тулупа и укрыв лицо от резкого, холодного ветра, торопливо направился к шалашу, где мерцал неяркий огонь костра. Когда он взобрался на бархан и подошел к плетеному чабанскому укрытию, в свете поземки увидел совсем не то, что ожидал, настолько не то, что даже растерялся и остановился в нерешительности. У костра в неверном колеблющемся свете пламени лежал на матраце Байджан, а рядом сидела Аннагуль; Джуманияз не разобрал от неожиданности — то ли гладила лоб, то ли просто положила руку на голову. Завфермой даже зажмурился, прежде чем поверил собственным глазам. "О, аллах, кто бы мог подумать такое! Байджан — и Аннагуль… Может, просто померещилось?"
Он и не подумал узнать, что означает увиденное им, и видел ли он на самом деле, как женщина гладит лоб Байджана, или ему показалось, — главное, он был потрясен, он был возмущен и оскорблен!
Он торопливо спустился с бархана к машине и никак не мог совладать с собой. Нет, вы посмотрите, чего только не бывает на свете! Вся округа ищет отбившуюся часть стада Кемала-чабана, даже на центральном коше никого не осталось, кто-то мерз сейчас в ночи, кто-то был голоден… А эти… Они наслаждаются! Если узнает Кемал, сдернет с обоих кожу живьем! Нет, ему нельзя даже намекнуть, не приведи аллах — последствия невозможно даже представить. Эх, Байджан… От кого не ждал, так от тебя…
Но главное, что потрясло и оскорбило Джуманияза, связано было не с Байджаном и не с Кемалом, а с самой бесстыдницей Аннагуль.
Дело в том, что жена Кемала-чабана была единственной женщиной на все десять колодцев округи.
Случалось, показывала себя грубой и крикливой — и это ничуть не трогало Джуманияза, ведь она постоянно, наравне с мужчиной, ходила за отарой. Но…. Душа и тело Джуманияза желали эту высокую, гибкую, сильную женщину. Он не влюбился в Аннагуль, ничуть! Однако в воображении своем он подчинял ее. Как-то, улучив момент, сказал ей об этом. Улыбнувшись обычной своей далекой, не ему адресованной улыбкой, она ответила тогда: "С тех пор как помню себя девушкой — первого увидела Кемала-чабана, и он будет последним". Ах, если бы она не улыбнулась так — совершенно иной был бы разговор, если бы она, как многие другие, обиделась бы, раскричалась — чувства, разгоревшиеся в душе Джуманияза, тут же бы и погасли. Однако Аннагуль тогда взяла и улыбнулась. Она так улыбалась, что у Джуманияза закружилась голова, от прилива крови потемнело в глазах… Потом, опомнившись, он убедил себя, что ее отказ — обычное жеманство. Окрыленный, притянутый ее непостижимой улыбкой, он забыл свое мужское достоинство, свою сдержанность — схватил ее за руку. И вот тогда глаза Аннагуль загорелись огнем ярости. Впрочем, сказала она спокойно: "Убери руки". — "А что будет, если не уберу?" — "Ничего не будет, только ты не двинешься". — "Это мы еще посмотрим!" — и он притянул к себе Аннагуль. — "Знай меру, мужчина, не то вырву сейчас твое мужское отличие и тебе же отдам в руки". Это было сказано так зло и так уверенно, что у Джуманияза сразу иссяк весь пыл — он даже не заметил, как убрал руки. "Вот так, будь умницей. Если б я сама не могла постоять за себя, разве Кемал-чабан взял бы меня в пески?" — сказала она и снова улыбнулась. Ах, эта ее улыбка — будь она проклята! Какая сила в ней скрывалась!