Не его вина в том, что некоторые трепетали от одного его имени. Истинно добрый человек внушает уважение добрым людям и заставляет бледнеть и меркнуть злых. За годы его деятельности не одни длинные руки были укорочены, не одни горячие головы остужены, не один гуляка приведен в трезвое состояние. Найдутся, конечно, и такие, что упрекнут его, но несопоставимо больше будет тех, кто помянет его добрым словом. Нет, думала Акгыз, некому заменить его.
Размышляя, она достала из шифоньера милицейский плащ Гараоглана, шапку и стала их чистить. В общем-то нужды в чистке особой не было, и она вскоре повесила вещи обратно. Руки сами собой потянулись к чемодану, лежащему в шкафу, открыли крышку, погладили выстиранную, отутюженную летнюю форму. Почудилось: вот сейчас войдет побритый Гараоглан, сядет завтракать, потом оденет форму и отправится на службу. Чаще всего он ходил в форме, и лишь во время отпуска одевал штатское, повязывал галстук… вот и он висит на вешалке.
Акгыз взяла в руки галстук. Его Гараоглан всегда завязывал сам, да Акгыз и не умела этого делать и научилась.
Она попробовала завязать галстук, но у нее ничего не получилось. "Не умеешь, как я, Акгыз", — словно бы услышала она, и перед глазами, совсем живой, возник ее Гараоглан — рослый, широкоплечий — на каждое плечо можно посадить по человеку, — улыбающийся. Он ласково обнял жену, убрал с ее лица тронутую сединой прядь волос, прошептал на ухо: "Не огорчайся. Мужчина есть мужчина. У него свои дела, у женщины — свои".
"Нет, — по привычке возразила ему Акгыз, — разве я не овладела мототележкой, не стала шофером. Я была тем, кем был и ты. Вот ты был милиционером…" Акгыз запнулась, как неумелый наездник, потому что едва не выпалила: "милиционером буду и я". И неловко стало Акгыз от этих непроизнесенных слов как будто хотела она дать обет, да испугалась, не дала. И показалось ей, что улыбнулся Гараоглан, хотя и понимающе, но с грустинкой. И сильное волнение охватило Акгыз.
Виноградные лозы "Дамский пальчик", три года назад посаженные Гараогланом, дали множество кистей завязи, разрослись во всю беседку, полезли на поблизости растущую сливу, через забор, на улицу. Весенняя пора со всеми своими тайными и явными рождениями, с одуряющим воздухом, с короткими и сильными ливнями как-то разом и вдруг обратилась в жаркое лето. Ходжаябу, окруженному песками и пустынями, лето возвестило о своем приходе начавшимся суховеем. Солнце пекло, палило и жарило день-деньской.
Два месяца прошло со дня гибели Гараоглана. Два месяца не прошли даром и для Акгыз. Верно говорят, беда не красит человека: два месяца избороздили лоб Акгыз продольными морщинами, высушили щеки, набили под потускневшими глазами синеватые мешки. Младший сержант, пригнавший мотоцикл Гараоглана, не сразу узнал Акгыз. Дрожащими руками он передал ей и некоторые вещи Гараоглана: форменный китель с засохшими пятнами крови, фотографию, на которой смеющийся Гараоглан обнимал жену и дочь. Как ни стискивала зубы Акгыз, подступившее рыдание оказалось сильнее, и горячие слезы безудержно потекли по помертвелому лицу.
Она плохо понимала слова милиционера, но когда он ушел, оставив мотоцикл с желтой коляской перед окном, она вспомнила, что речь шла как раз об этой коляске, которую брался перекрасить младший сержант. Акгыз ему ничего не ответила, но, помнится, подумала: "нет, он не будет перекрашен, браток". Что она подразумевала под этими словами, для Акгыз и самой еще было не вполне ясно, однако скорое решение не замедлило представиться. Акгыз нарезала букет роз, наполнила водой флягу, погрузила ее в коляску, и, усевшись на мотоцикл, рванула с места.
Соседи и прохожие провожали ее с разинутыми ртами. Немало удивлялись они Акгыз, но такого еще не видели. Неслыханная новость.
Акгыз направлялась к кладбищу. На повороте ей встретился грузовик, в кузове которого тряслись женщины и девушки аула.
— Акгыз! — оборвав песню, закричали они, узнав односельчанку. — Акгыз!