ри отправлялись на богомолье в Троице-Сергиеву лавру. До царей ли, когда проблесковый маячок глаза выел и душу опорожнил. Движение ширилось, росло и набирало силу. С Цветного бульвара вышла большая группа с барабанами, в разноцветных париках, с красными клоунскими носами с транспарантами в руках «Скажи «мигалке» нет!». Им навстречу, со стороны олимпийского проспекта двигалась похожая группа физкультурников с белыми флагами и синей «мигалкой» в центре полотнища. У многих в руках были синие ведра, и кто-то барабанил в ведро такой же скалкой, что и «сухоревские», а кто-то просто размахивал ведром потому, что было весело и жутко. Многих захватила эта безумная игра и, несмотря на непролазную тесноту, свободой веяло отовсюду. Дыхание подлинной свободы ощущалось необыкновенно остро оттого, что люди почувствовали себя одним целым, громадным, сплоченным дружным народом, а не случайно скопившимся на дороге сбродом. И они радовались и ликовали оттого, что случайно оказались вместе и не преследовали никакой иной цели, как только быть близко друг другу, держаться друг друга потому, что знали: «действуя в собственных интересах, всегда добиваешься нежелательного результата». Это было похоже на революционный всплеск надежды. Подлинный народный революционный порыв, какой и должен быть. Но пошло вдруг не туда. С барабанным боем дошли до Новинского бульвара и вдруг, небольшая группа человек пятьдесят, свернула у американского посольства, прошла к белому дому, там встали на «горбатом мосту», побарабанили и двинулись к метро «Краснопресненская». Напротив зоопарка ждал ОМОН - «рояль в кустах». Формальный повод был найден, так как на белом полотнище было изображено синее ведро и надпись «Йа мигалко». Активистов посадили в машины, остальных рассеяли. 4 Акция протеста, которую менты успешно остановили, так и называлась: акция «синих ведерок». Акция провалилась, но мужик на автобусной остановке в Ново-Переделкино, утверждал, что закончилось совсем не так, как расписали в СМИ, что он сам был участником этого флешмоба и дошел, что называется, до «самых дверей», которые перед его носом захлопнулись. Его слушали с интересом, никто не смеялся. Верили и не верили, а он от природы наделенный даром рассказчика по глазам видел, что людям интересно, что многим припомнились 90-е, и каждый с надеждой ждал продолжения. Нашелся, как всегда, «несогласный», и стал возражать мужику. - И не пятьдесят было, а всего-то человек тридцать. Шестерых из них замели в ОВД «Пресненский», после отпустили. Мужик не согласился и стал биться с «несогласным». - Слышь, я сам шел, и все это на моих глазах творилось. Да, повернула стайка у посольства америкосов, а остальные дальше пошли. Такая радость была! Нас как будто поцеловали! И мы поперлись. Просто так от счастья и упоения шли себе на радость. Такая была мечта куда-нибудь прийти! Это конечно не революция. Любая революция или бунт дело серьезное, требующая еды, курево и много свободного времени. Какая революция на хрен, в пробке на Садовом кольце? В кармане пусто, а дома жена, дети, и завтра на работу. Это была просто мечта! Дело уже было не в «мигалках», а творилось совсем другое. У людей вскрылась память. В такие моменты совершается исторический перелом. Люди всегда хотят свободы и справедливости. Большой хотят справедливости, коммунистической. Это естественное чувство. И кто-то должен поворачивать стрелки. Это не была революция. Такое восстание по-русски против несправедливости за справедливость. Мужик остановился, словно, ошибся и хотел поправиться. Он перевел дух, набрал воздуха и серьезно продолжил. - Коммунизм у нас у русских не истребим. Мы умрем с коммунизмом. Потому что в русской душе есть только Бог и коммунизм. Понимаешь, ли, на лицах людей светилась мечта о справедливости, - вспомнил он, как о чем-то страшно важном, - мечта несбывшейся надежды, о которой мечтали деды и отцы. Мечта, за которую шли на смерть, но теперь за коммунизм никто умирать не пойдет. За Бога, за Христа пойдут и умрут, а бунтовать за коммунизм – никто не пойдет. Совесть еще не пропили. Он снова глубоко вздохнул и продолжил так, как будто бы подошел к самому главному в рассказе. - И вот когда пошли под туннелем на Арбате, где кровь пролилась под гусеницами танка, дурман слетел, очнулись, как от помешательства. Место, братцы, это священное, ей бог. Говорю тебе: «Там под Арбатом - наш меридиан свободы». Там до костей пронимает. Все почувствовали. Морды у всех вытянулись. Во рту ни капли! Откуда?! А так будто бы протрезвели и страшно. Веришь, ли, страшно. И как только из туннеля вышли, многие на обочину свалили, не выдержали такого иступленного напряжения. Такой страх пришел, что люди уходили и сталкивались с ментами нос к носу. Менты стояли у самой дороги с тачками и ждали, когда пройдет толпа и никого не трогали, и было так зловеще тихо, что звуки барабанные стали вязнуть в тишине. И много, очень много народа ушло, рассосалось в придорожной толпе. И вот тут сделалось по-настоящему жутко. Впереди была совершенно пустая, свободная дорога. Огромное двенадцати полосное Садовое кольцо абсолютно пустое. И те, кто остался, пошли молча. В барабаны кое-кто постукивал, а так шли со всех сторон окруженные тишиной. У метро «Парк культуры» еще народ скинулся, остальные пошли просто в никуда. И только теперь стал одолевать настоящий страх. Куда идем? Это самый страшный вопрос. Что впереди? Все как один понимали, что это шествие ведет в непонятное будущее, о котором никто понятия не имеет, и что никто никакой роли не играет. Веришь, ли, брат, - обратился мужик к «несогласному», если бы нам навстречу выкатились ментовские машины с «мигалками», то все бы побежали потому, что никто не знал, зачем он идет и куда. Если даже допустить, что идет, то куда-то в непонятное будущее, к которому он, народ, не имеет никакого отношения, и что с обочины дороги, из темноты смотрит на него равнодушная толпа, смотрит и ожидает конца. Одухотворенность отчего-то спала, надежда улетучилась, о равенстве и справедливости уже никто не думал. Мысли были только об одном: что впереди? И что самое ужасное никто не чувствовал себя причастным к этому, как и назвать-то не знаю, шествию. Никто понять не мог, как оказался здесь, на Садовом кольце? И от этого страху прибавлялось. Чувствовалась какая-то обреченность, словно, мы были взяты в кольцо, обложены флажками, как пел Высоцкий, нас гнала какая-то сила, и мы уже не могли отступить или уйти на обочину, мы могли идти только вперед. Прошла эйфория. Прежней радостной свободы ни фига не осталось. Вкуса надежды не осталось. Уныние пришло, есть хотелось, пить и курить. Я мечтал выйти из этой задумчивой толпы, но не мог оставить товарищей. Как бы они на меня посмотрели после этого, понимаешь теперь? Мы чувствовали, что исполняем чью-то незримую волю. Кто-то толкал нас к такой кооперации, насмехался и подмигивал, мол, знаешь, что жизнь состоит из дерьма и обмана. Но мы упрямо шли вперед. Это, брат ты мой, как на смерть идти. Не согласен, а идешь потому, что не можешь отступить. «Русская голгофа» обернулась для всех идущих «русской рулеткой». Так вот и шли со страхом и неизвестностью внутри пока не очутились на Краснохолмском мосту. 5 - Тут-то, братцы, все и открылось. Далеко впереди стояли ментовские машины с «мигалками», преграждавшие путь в тоннель. Тоннель под таганской площадью, который незнамо сколько лет реконструируют, можно было подумать, что там какие-то работы идут и дорогу временно перекрыли. Но никто так не подумал. Все хорошо понимали, что это нам перекрыли путь. Знаешь, где с кольца дорога заворачивает на Таганскую площадь? «Несогласный» согласно кивнул, так как история все больше его захватывала, и он с нетерпением дожидался развязки. - Там на повороте, куда все сворачивают, чтоб попасть на Марксистскую, Воронцовскую и Большие Каменщики, выстроились ментовские тачки, указывая нам дорогу. Деваться просто некуда. И вся процессия стала заворачивать направо, а там гаишники отрезали путь на Таганскую площадь. Свернуть можно было только на улицу Народную. Маленькая улочка между Таганской площадью и Краснохолмской набережной раньше называлась Краснохолмская улица, так как располагалась на Красном холме. В 22-ом улицу переименовали в Народную – «в честь советского народа». И теперь, заметь, сгоняли туда по справедливой иронии судьбы остатки этого народа. Как только мы очутились на этой «народной», то сразу ощутили себя теми, кем являемся, словно, провели нас по Садовому кольцу специально, чтобы лишний раз удостоверить в том, кто мы есть на самом деле. И тут, братцы вы мои, довелось многим пережить еще одно потрясение, но уже совсем от другого. Не страшное, а до мерзости комическое. Путь был свободен, никаких заграждений, беспрепятственно можно было повернуть на набережную и шагать дальше. Но тут случилось неожиданное замешательство, которое сломало ряды и расстроило движение. Народы, у кого в руках были транспаранты, ведра и прочая атрибутика вдруг стали подходить к грузовику и сбрасывать всю эту хрень в кузов, а сами спокойно направлялись в доживавшие неведомо кого автобусы. И тут только до меня дошло, что эти красавцы автобусы дожидались тех самых «народных посланцев», которые бойко впрыгивали друг за другом на подножку, исчезая в чреве автобуса, как за дверью бухгалтерии. Я, братец, мой, будь не дурак, с