— Мне есть о чем тревожиться?
— На, лучше курни еще. — Через некоторое время он добавляет: — Моя семья из Ирландии. Давно уехали.
— Каторжники?
Он ухмыляется:
— На пару поколений позже. Просто искали лучшей жизни.
— И что потом?
— А потом бедность. С миграциями же оно всегда так. Либо бедность, либо война. Ты на которую половину австралийка? — спрашивает он.
— По отцу.
— А как твои родители познакомились?
— Без понятия.
— Никогда не спрашивала?
Я качаю головой.
— Но мама у тебя ирландка, да? — не отстает Бэзил.
— Ага.
Я смотрю, как он выдувает тяжелый столб дыма. Судя по голосу, травка его забрала крепко.
— Я знал одну женщину, которая всю жизнь прожила и умерла среди серых каменных плит графства Клэр. Тело ее можно было перевезти через океан, но ни у кого не получилось бы забрать ее душу с ее побережья. — Бэзил рассматривает ладони, прослеживает линии жизни, будто выискивая что-то. — Я никогда ничего такого не чувствовал. Люблю Австралию, это мой дом, но у меня никогда не было ощущения, что я готов за нее умереть, — я понятно выражаюсь?
— Потому что она не твоя.
Он хмурится, явно обидевшись.
— И не моя, — добавляю я. — Мы оба — не часть ее, мы родом из другого места, воткнули в землю свое уродское знамя, убивали, воровали и назвали ее своей.
— Приплыли, ребята, у нас тут завелось очередное страдающее сердце, — произносит он со вздохом. — Ну а чего я тогда и в Ирландии не чувствую себя дома? — спрашивает он так, будто я в этом виновата. — Я приехал туда в восемнадцать, думая, что обрету родину. — Он пожимает плечами и снова затягивается. — Так ее нигде и не обрел.
Мне больше не сдержаться, и я выпаливаю вопрос:
— А ты долго еще собираешься этим заниматься, Бэзил?
Он смотрит на меня, дым изо рта идет прямо мне в лицо.
— Без понятия, — сознается он. — Вот Самуэль у нас уверен в будущем. Говорит, Господь нас не оставит, рыба вернется. Он рыбу ловит столько, сколько мы тут все дышим. Я ему раньше верил. Но теперь слишком много разговоров о санкциях.
— По-твоему, оно на то похоже?
— Да кто ж его знает.
— А ты… почему все вы ведете себя так, будто ваше дело вам совершенно безразлично?
— Разумеется, не безразлично. Раньше мы ух сколько зарабатывали. — Он складывает руки на груди, дает мне возможность осмыслить свои слова, а потом произносит в качестве довеска: — И это не мы, кстати. Рыбу сгубило глобальное потепление.
Я таращусь на него:
— Плюс избыточный вылов, заражение морей токсинами, — а кроме того, кто вызвал глобальное потепление?
— Да ну, Фрэнни, это скучно. Давай не будем о политике.
Я не могу ему поверить, честно не могу, это как стоять у подножия горы, на которую ты не можешь взобраться, да и сил не осталось, все они ушли на Бэзила и его себялюбивый мирок, ушли на мое собственное лицемерие, потому что я тоже человек и на мне та же доля ответственности, так что в итоге я просто откидываюсь на спинку и закрываю рот.
Ты приняла это решение. Ты приняла решение: для достижения цели стоит сходить в рейс на рыболовном судне. Теперь терпи.
— Ну а ты? — спрашивает он.
— Ну а я что?
— Твое место где?
«Если у меня и было свое место, — думаю я, — его я уже давно покинула».
Бэзил передает мне косяк, пальцы наши соприкасаются. А, она все помнит. Кожа. Внутри бьет копытом боль. Волны рокочут громче.
— Где твое место, Фрэнни? — повторяет вопрос Бэзил, и я думаю: так я тебе об этом и сказала, а потом я его целую. Потому что он не нравится мне ну просто совсем, и есть в этом нечто разрушительное. У него вкус табака, марихуаны и дыма, но у меня, видимо, точно такой же вкус, а может, еще и хуже после рвоты. Свободной рукой он хватает меня за плечо — изумленное неловкое движение, в котором отражается великая внутренняя нужда, причем он, возможно, и не подозревает, что она прячется у него внутри.
Я завершаю поцелуй, сажусь прямо:
— Прости.
Он сглатывает, проводит ладонью по длинным волосам:
— Да ладно.
— Спокойной ночи.
— И тебе, Фрэнни.
Сплю я опять урывками, сперва снятся кошмары про маму, потом по запястью течет что-то теплое. Я сажусь, мысли плывут и путаются. При движении приходит боль, и во влаге есть что-то привычное, ее ржавый запах — будто воспоминание в ночи.
Делаю вдох, даю голове проясниться. Ты не в тюрьме. Ты на судне.
Качка заметно усилилась. Судно переваливается с носа на корму, развязно и пьяно пошатывается, веревка, обхватывающая запястье, впилась в него так сильно, что по руке струится кровь.