Он не замечает меня ни в коридорах, ни когда огибает угол, ни когда я прячусь за деревом в предзакатном свете. Он отстегивает велосипед, уделяет минутку на болтовню со студентом, садится, катит прочь.
Я отстегиваю свой велосипед и еду следом.
Скорость у профессора неплохая, но я поспеваю за ним без труда. Более того, несколько раз приходится притормозить, чтобы совсем уж не приблизиться. Он ведет меня через город, останавливается у светофоров, потом спешивается и катит велосипед через мощенный булыжником уличный рынок, ловя пронзительные ноты — музыканты пользуются солнечной погодой. А потом выезжает за пределы города, туда, где трава высока, а небо безбрежно. В сторону, противоположную от моря, но и тут по-своему красиво, среди пронизанной золотом зелени полей. Он замедляет скорость, взбираясь по дуге на холм, и, всякий раз теряя его из виду, я прихожу в себя и решаю повернуть обратно, а потом, увидев его снова, просто еду дальше. Если честно, хоть кто-то раньше оказывал на меня такое же воздействие? Кто и когда? Он просто создал во мне фантазию, не более. Я это знаю и все же еду следом. Узкая дорожка обсажена могучими деревьями, они заслоняют пастбища с обеих сторон. Мир от этого делается темнее. Туннель — и конца не видно.
Найл оказывается у ворот-арки — они не заперты — и въезжает на дорожку перед домом. Я останавливаюсь, ставлю ногу на землю, чтобы поразмыслить. Перед нами какой-то кирпичный дом, почти замок, в несколько этажей, посреди огромного парка, перед входом стоит «лексус».
Он мог бы сейчас обернуться и увидеть меня отчетливее некуда, в обрамлении витого железа и плюща. Я пытаюсь представить, как стану объясняться, если мне вообще хватит сил на такую попытку. Но он не поворачивается, а мое любопытство берет верх. Я въезжаю в ворота, осознавая собственное безумие и готовясь к унижению. Вперед по извилистой дорожке, вокруг каменного фонтана, к боковой аллее, по которой, как я вижу, удаляется Найл. Я прячу велосипед за высокой, безупречно подстриженной живой изгородью и крадусь по периметру вокруг дома.
Задний его фасад не похож на передний. Там все одичалое, буйное. Высокие деревья, разросшиеся растения, слишком высокая трава. Озеро отсвечивает серебром, у берега слегка покачивается лодочка. Найл исчезает в небольшой постройке вдалеке, она вся увита виноградной лозой. Подобравшись ближе, я замечаю, что крыша у нее из заросшего паутиной стекла, а окна с обеих сторон так запылились, что потеряли прозрачность. Сощурившись, я могу разглядеть его силуэт, он лавирует между растениями и верстаками. Вот он, среди висячих суккулентов, а теперь исчез, а вот опять на виду — появляется, исчезает. Он уводит меня в дальнюю часть оранжереи, а я так загипнотизирована его движениями, что оступаюсь в канаву и подворачиваю лодыжку. Закусив губу, чтобы не выругаться, я хватаюсь за подоконник, обнаруживаю его снова и забываю про боль, потому что дальняя часть оранжереи превращена в огромную клетку, и она полна птиц.
Кровь прихлынула к щекам, я делаю шаг от окна, пытаясь выровнять дыхание, но не получается, поэтому я возвращаюсь ко входу в оранжерею, вхожу, плыву сквозь мерцание красок будто во сне, и голоса птиц — а их тут, похоже, десятки — эхом отдаются у меня внутри, и я чувствую, как крылья их колотятся о мои ребра. Найл не слышит меня сквозь курлыканье и воркование. Здесь зяблики, малиновки, скворцы и вороны — и это только те, кого я могу опознать с первого взгляда. Он стоит внутри, кормит их зерном, трепетание их цветастых крыльев создает вокруг него водоворот, а потом внезапно, будто кто-то другой принял за меня решение, я тоже оказываюсь в клетке, и он смотрит на меня, и удивленный, и нет, а потом мы целуемся в коловращении перьев.
Мы лихорадочно цепляемся друг за друга. Возможно, я признала существование чужой воли, способной потягаться с моей собственной, но в его решимости я ощущаю пробуждение своей собственной решимости, наконец-то передо мной настоящее приключение, такое, которое, возможно, в силах меня удержать.
Он отстраняется, чтобы произнести: «Выходи за меня замуж», и меня одолевает хохот, и его тоже, и мы целуемся снова и снова, и в голове мелькает мысль, что мы сошли с ума, это бред какой-то, глупость, абсурд, но одновременно приходит другая мысль: наконец-то это оно, конец одиночеству.