— Семейства corvidae больше нет, — говорит Найл. — Единственной хищной птицей оставалась пустельга, но последняя умерла в неволе месяц назад… — Я слышу, как он качает головой, как ему изменяет голос. Слышу, как он пытается собрать то, что от него еще осталось. — Восемьдесят процентов диких животных вымерли. Предсказывают, что остальные исчезнут в течение десяти — двадцати лет. Сельскохозяйственные останутся. Они выживут, потому что нам необходимо набивать желудки их плотью. Останутся и ручные звери, потому что они помогают нам забывать о других, о тех, которые уходят. Наверняка выживут крысы и тараканы, но люди по-прежнему будут морщиться, увидев их, и пытаться их истребить, как будто те ничего не стоят, хотя и они, блин, настоящее чудо. — В горле у него слезы. — А вот остальные, Фрэнни. Все остальные. Что будет, когда погибнут последние крачки? На земле больше не останется таких же храбрецов.
Я выжидаю, чтобы убедиться, что он закончил, а потом спрашиваю:
— Мы что-то можем сделать?
Он вдыхает, выдыхает.
— Не знаю.
Он и раньше говорил со мной о точке перелома. Точке, где кризис вымирания ускорится, где начнутся перемены, которые окажут непосредственное влияние на жизнь людей. В голосе его я слышу, что мы дошли до нее.
— Нужно что-то предпринять, — говорю я. — И ты это знаешь лучше всех остальных. Что будем делать, Найл?
— В Шотландии есть один заповедник. Они всё это предсказали много десятилетий назад, стали вырабатывать в некоторых видах повышенную резистентность, создавать новые ареалы, спасать тех, кто живет в дикой природе.
— Тогда едем в Шотландию.
— Ты поедешь со мной?
— Уже еду.
— Чем тебе не нравится в Йеллоустоуне?
— Слишком одиноко без тебя.
Он не повторяет моих слов. Всегда повторяет, но не теперь. Только произносит:
— Мне кажется, еще одного раза я не выдержу. И я ему верю.
— Я еду домой, — говорю я ему. — Ты меня дождись.
ИРЛАНДИЯ, ТЮРЬМА В ЛИМЕРИКЕ.
ДВА ГОДА НАЗАД
— Эй, Стоун, проснись.
Не хочется. Во сне я создала себе тюленя и смотрела, как солнечный свет пробивается сквозь воду.
Открыв глаза, вижу Бет, нашу камеру, и все тепло немедленно исчезает.
— Проснись, говорю. Одного поймали.
— Кого одного? — спрашиваю я, но она уже отошла в сторону.
Я угрюмо встаю и следом за ней иду в комнату отдыха. Нынче утром все женщины сгрудились у телевизора, и все охранники тоже — даже они.
Передают новости.
«На Аляске обнаружен и пойман серый волк-одиночка — к большому удивлению ученых, считавших, что волки вымерли. О его существовании властям сообщили после того, как он начал уничтожать скот к югу от въезда в Арктический национальный парк-заповедник. Специалисты объясняют такое поведение тем, что его естественный ареал обитания и источники пищи уничтожены, однако не могут понять, как это единственное животное — кстати, это самка — так долго могло существовать в одиночестве, не обнаруженным».
Я придвигаюсь ближе, чтобы видеть экран, внутри у меня все сжимается и ускоряется. Она — тощая, жилистая и прекрасная. Ее посадили в клетку, и мы все вместе смотрим, как она меряет ее шагами и смотрит на нас с такой невозмутимой мудростью, что я содрогаюсь.
«Фермер, лишившийся скота, потребовал уничтожить животное, однако это вызвало такое громкое и единодушное возмущение общественности, что вмешалось правительство штата и запретило убивать волка — полагают, что это последний экземпляр на Земле. Ее перевезут в заказник для вымерших видов в Эдинбурге, там о ней будут заботиться зоозащитники. По слухам, чтобы посмотреть на самого последнего волка на земле, в Эдинбург съезжаются посетители со всего мира.
Пользуясь случаем, напомним, что если вы или кто-то из ваших знакомых решит посетить один из последних сохранившихся на земле лесов, лучше встать на очередь немедленно, потому что существует опасность, что срок ожидания может превысить срок жизни оставшихся лесов».
Я едва слушаю диктора, утонув в черных глазах волчицы. Вижу ее в 388, где работают преданные своему делу, пусть и отчаявшиеся ученые и волонтеры; знаю, что там ее будут любить. Вот только размножиться она не сможет даже в неволе, и меня все же мучает вопрос, не лучше ли позволить ей прожить свою одинокую жизнь на свободе. Меня не оставляет мысль, что ни одно животное нельзя сажать в клетку, ни за что. Такой участи заслуживают только люди.