На нас с густым рокотом обрушивается дождь.
Пластмассовый экран старается нас защитить, но мы быстро промокаем до нитки, а волны накатываются со всех сторон. Эннис привязал нас обоих к штурвалу, мы изо всех сил пытаемся удержаться на ногах, незащищенные, уязвимые.
Если они, все крачки, погибли, это ни к чему. И совершенно непостижимо, как легкое тельце маленькой птички, изможденной птички, почти без пищи перелетевшей с одного края земли на другой, тельце, уже прошедшее столько испытаний, способно пережить вот это?
Такого требовать невозможно.
Я наконец-то все понимаю. И в своем сердце прощаюсь с ними. Никто не обязан претерпевать такие тяготы. Вымирающим животным не дано уйти мирно. Уход сопровождается отчаянной борьбой. А если они вымрут, все они, то лишь потому, что мы сделали этот мир для них непригодным. И вот, чтобы сохранить рассудок, я освобождаю полярных крачек от бремени выживания в условиях, где выжить невозможно, и мысленно говорю им «до свидания».
А потом отползаю в гальюн, и меня рвет.
Мне представляются мошки, пляшущие в лучах автомобильных фар. Может, назад меня возвращает близость конца. А может, провал моей затеи.
ИРЛАНДИЯ, ТЮРЬМА В ЛИМЕРИКЕ. ГОД НАЗАД
Психиатра зовут Кейт Бакли. Она очень маленькая и сосредоточенная. Вот уже три с лишним года я провожу у нее по часу в неделю.
Сегодня она начинает разговор так:
— Я не дала вам рекомендации на досрочное освобождение.
— Какого черта?
За вычетом историй в самом начале, веду я себя примерно, и она это знает. Тяга к саморазрушению, под влиянием которой я признала вину и оказалась в этом месте, отвращение к себе, из-за которого я пыталась покончить с собой, а потом пол года провела в кататоническом ступоре, давно в прошлом. Я хочу на волю.
— Я ведь не могу сказать, что вы содействуете собственной эмоциональной реабилитации, правда?
— Разумеется, можете.
— Как именно?
— Можете солгать.
Выждав, она хохочет. Зажигает нам обеим по сигарете (это запрещено). Одновременно с «более конкретным представлением о своем, я“» она культивирует во мне привычку к никотину. Каждый раз, поднося сигарету к губам, я ощущаю вкус Найла.
— Я не понимаю, — произношу я уже спокойнее. — Вы же говорили, что я делаю успехи.
— Это правда. Но вы по-прежнему отказываетесь говорить о случившемся. А первое, о чем меня спросит комиссия по досрочному освобождению, — способны ли вы к чистосердечному раскаянию.
Взгляд мой автоматически перелетает к окну, со слов мозг переключается на завитки разорванных облаков — я их там различаю. Оказаться на сгустке воздуха, плыть бездумно…
— Фрэнни.
Я заставляю себя снова взглянуть на Кейт.
— Сосредоточьтесь, — просит она. — Используйте свои ресурсы.
Я неохотно делаю медленный глубокий вдох, ощущаю стул под попой, пол под ногами, концентрирую взгляд на ее глазах, губах, сужаю мир до своих физических ощущений, до этой комнаты, до нее.
— Преднамеренная отстраненность — опасное состояние. Я хочу, чтобы вы не отвлекались.
Я киваю. Мне это известно — она это повторяет каждую неделю.
— Вы уже дали согласие на разговор с Пенни?
— Нет.
— Почему?
— Она и до этого меня терпеть не могла.
Почему?
— Потому что я неуравновешенная.
— Она сама так сказала?
— Не впрямую. Но она психиатр, так что знает.
— И какие чувства это у вас вызывает?
Я пожимаю плечами:
— Что она меня видит насквозь.
— Мне вы не кажетесь неуравновешенной, Фрэнни. Скорее наоборот.
— В смысле?
— Вы хоть раз в жизни передумывали? — спрашивает Кейт. — Я бы скорее сказала, волевая и упрямая, — бормочет она, а я фыркаю в ответ. — И почему вас это так волнует? Что о вас думает Пенни. То, что вам придется встретиться.
Я смотрю в окно…
— Пожалуйста, сосредоточьтесь.
И опять ей в лицо.
— Не думаете ли вы, что причина в том, что она, в частности, будет говорить вещи, которые так или иначе развеют ваше заблуждение?
— У меня нет заблуждения. Я вам говорила: я от него избавилась.
— После чего мы обсуждали, что оно может сформироваться снова, как способ преодоления пиковых моментов эмоционального потрясения.