На этом все кончено, я свободна. Хочется сделать неприличный жест и объявить ему о своем плане немедленно свалить из этой гребаной страны — страны, которая не причинила мне ничего, кроме горя. Вместо этого я вежливо его благодарю, обнимаю Мару — и я свободна.
Мать Найла дожидается меня у тюремных ворот. Похоже на какое-то кино — то, как она прислонилась к своей машине. Вот только она не из тех женщин, которые прислоняются к машинам: это слишком небрежная поза для человека ее склада, так что, почему она это сделала, непонятно. Я опасливо приближаюсь. И вижу сразу: контуры ее утратили свою крепость. Может, только машина и не дает ей упасть.
— Привет, Фрэнни, — произносит она.
— Привет, Пенни.
Долгое молчание. День для разнообразия солнечный, свет даже слишком яркий — нам толком не разглядеть друг друга.
— Почему вы это сделали? — спрашиваю я.
Она обходит машину, садится на водительское сиденье.
— Не ради вас. Ради сына.
— Отвезете меня к нему?
Пенни кивает.
Я сажусь с ней рядом.
27
НА БОРТУ «STERNA PARADISAEA», ЮЖНАЯ АТЛАНТИКА.
СЕЗОН СПАРИВАНИЯ
Эннис застает меня спящей среди писем, я без сил, потому что меня рвало почти всю ночь. Он, впрочем, устал куда сильнее, чем я: боролся с волнами и творил чудеса. Сейчас качки не чувствуется — видимо, он бросил якорь.
Я подвигаюсь, чтобы он мог рухнуть на твердый матрас. Каюта с низким потолком и тесными стенами вызывает клаустрофобию, но мне хорошо оттого, что он рядом.
— Где мы? — спрашиваю я.
— Полагаю, остался день или около того. Иди посмотри.
— Ты здорово вчера справился. Повезло мне, что я тебя встретила, Эннис Малоун.
Он улыбается, не открывая глаз:
— Все выслеживаю свой Золотой улов, детка.
А ты тут что делаешь?
Я молчу.
Эннис приоткрывает глаза, бросает взгляд на письма, на которых я лежу:
— Интересно, муж твой знает, как сильно ты по нему тоскуешь?
Сердце сжимается. Если не знает — в этом моя, и только моя вина.
— Тоска от разлуки, — замечает Эннис.
— Знаешь по опыту?
Он слегка улыбается:
— Да.
«Я никогда тебя так не ненавидел».
— А с твоей женой… — говорю я, не совсем понимая, что хочу знать: мне нужно хоть что-то.
— Долго все было очень славно, — отвечает он. — И просто.
— А что потом?
Эннис переворачивается на спину, смотрит в потолок.
— Сирша ее зовут, — говорит он. — В тридцать шесть лет ей поставили диагноз: болезнь Гентингтона.
Эннис смотрит на меня и будто бы подается вперед, чтобы утешить меня в моем потрясении и печали, и я ценю его щедрость.
— Она съедает человека. Сирша быстро сдавала и решила, что я должен ее покинуть.
— Почему?
— Потому что у нее в голове было такое особое священное место для нас двоих, она не хотела, чтобы это разрушилось. Не хотела, чтобы я видел ее… сдавшей. Думаю, тут речь о чувстве собственного достоинства. И о том, чтобы наше прошлое осталось нетронутым. Она хотела, чтобы я вернулся в море, чтобы хотя бы один из нас жил дальше.
— И ты вернулся?
— Ненадолго. — Я вижу, как он преодолевает нежелание говорить. Трясет головой. — Я не хотел уходить. Упирался, как мог. Но, наверное, не мог иначе. А она только этого от меня и хотела. Вылечить ее я не мог, дать ей мне больше нечего… Детей она мне не доверила, чтобы я был с ними все время; решила, лучше дать мне свободу, а их отправить к своим родителям.
— И когда она…
— Она еще жива.
Я медленно судорожно выдыхаю:
— Не понимаю.
Эннис поднимается. Во внезапности этого движения читается агрессия.
— Она меня умоляла. Умоляла уйти.
На миг это делается невыносимым. Сердце во мне расколото пополам.
— Ты что вообще здесь делаешь, Эннис? — спрашиваю я. — Ты бросил умирающую жену и собственных детей и поперся с какой-то идиоткой хрен знает куда!
Он отворачивается:
— Ребятишкам-то без меня лучше. Не нужен им сумасшедший папаша.
— Чушь. Ты должен вернуться, — говорю я. — Вернуться к семье. Ты не понимаешь, как это важно — быть с ней рядом, когда она будет умирать, держать ее за руку. А когда ее не станет, ты будешь нужен детям.
— Фрэнни…
Я выхожу из каюты. Пытаюсь удержать снаружи то, что снова заползает внутрь.
Мошки пляшут в лучах фар.
К штурвалу, потом на корму и — ох. Вокруг плавают айсберги, тут же — море из голубого хрусталя и бескрайние небеса снега. Неужели подобная красота все еще существует? Как она избегла нашего разрушительного действия?