Если не бояться анахронизмов, то можно с полным правом сказать, что Бахтин вел в Ленинграде жизнь, почти ничем не отличающуюся от той, которая была характерна для такого «неудавшегося литератора», как Иван Петрович из «Униженных и оскорбленных» Достоевского. Та же бедность, те же стесненные условия быта, то же унизительное перебивание от одного случайного заработка к другому. Елена Александровна, в свою очередь, является слегка подросшим двойником Нелли — внучки Иеремии Смита, влюбившейся в приютившего ее Ивана Петровича и готовой на любой труд, чтобы хоть как-то облегчить ему жизнь.
Необходимость постоянно сводить концы с концами, помноженная на публичную филологическую деятельность, приводила к тому, что Бахтин регулярно мимикрировал и под других персонажей Достоевского. Так, Миркина приводит в своих воспоминаниях эпизод, в котором через банальное желание Бахтина скрыть изношенность своей одежды неожиданным образом начинает просвечивать художественный мир романа «Идиот»: «Как-то Михал Михалыч пригласил нас (саму Рахиль Миркину и ее сестру. — А. К.) на литературные чтения, которые проходили на квартире у знаменитой пианистки М. В. Юдиной, концерт которой я слушала еще в Витебске. Жила она на Дворцовой набережной в старинном доме. Чтобы попасть в зал, отведенный для чтений, нужно было пройти несколько полутемных, полупустых комнат, на стенах которых были развешаны какие-то таинственные, на мой взгляд, амулеты (может сложиться впечатление, что над украшением интерьера поработал масон Зубакин, но на самом деле перед глазами Миркиной проходят следы увлечений прежних хозяев. — А. К.). Посреди зала были расставлены ряды стульев. Гостей было много, но нам незнакомых. Лишь двоих мы узнали: Соллертинского и Пумпянского. <…> Пумпянский в этот вечер сидел у стены на полу у ног хозяйки дома. Почему он сидел на полу? Чтобы выразить рыцарское поклонение даме или просто стульев не хватило? Чтения проводились с благотворительной целью. Плату за вход гости сами клали в специальную коробку — кто сколько хотел. У столика перед слушателями стоял Бахтин в черной длинной пелерине с капюшоном. Вероятно, ему неловко было появиться перед гостями в своем каждодневном, лоснящемся костюме. В пелерине он выглядел довольно странно, но романтично и еще больше походил на князя Мышкина (на сходство Бахтина с Мышкиным Миркина обратила внимание еще в Витебске. — А. К.)». Что касается самого доклада, а не сопровождающего его дресс-кода, то он был посвящен Вячеславу Иванову. «Слушатели были заворожены, — вспоминает Миркина. — Женщина, сидевшая рядом со мной, воскликнула: “Боже, какая лекция! Он осветил историю мировой культуры, и как он это сделал! ”».
Стоит обратить внимание на то, что среди гостей, присутствовавших на лекции Бахтина о Вячеславе Иванове, было только трое «витебчан» — Юдина, Пумпянский и Соллертинский. Это, разумеется, не случайно, поскольку, находясь в Ленинграде, Бахтин должен был неизбежно обзавестись новыми знакомствами. Говоря о людях, попавших в поле бахтинского «притяжения» уже в городе на Неве, необходимо назвать несколько имен, по-настоящему важных для биографии нашего героя.
В частности, достоверно известно, что ленинградскими собеседниками Бахтина были такие значимые фигуры, как, например, переводчик-полиглот Адриан Антонович Франковский (1888–1942), подаривший советскому читателю «Закат Европы» Шпенглера, «Основные понятия истории искусств» Вельфлина и «В поисках утраченного времени» Пруста, и литературовед Борис Михайлович Энгельгардт (1887–1942), выпустивший в 1920-е годы ряд оригинальных и серьезных исследований («Александр Николаевич Веселовский», «В пути погибший: Очерк творчества А. Блока», «Формальный метод в истории литературы»).
Ленинградские собрания переформатированной «Невельской школы» посещали также и представители замкнутой корпорации востоковедов: будущий академик и главный советский японист Николай Иосифович Конрад (1891–1979), уже упоминавшийся нами в предыдущей главе, и Михаил Израилевич Тубянский (1893–1937) — основоположник советской бенгалистики, индолог, тибетолог, переводчик Рабиндраната Тагора.
Однако единственным полноценным новообращенным «невельчанином», рекрутированным непосредственно из жителей Ленинграда, является, пожалуй, только Иван Иванович Канаев (1893–1994), ставший впоследствии крупным биологом-генетиком и историком западноевропейской науки. Именно на квартире Канаева Бахтин, уже покинувший апартаменты Ругевичей, прожил до 1927 года. Подчеркнем, что на момент знакомства с Бахтиным Канаев не был робким неофитом, на чьем сознании, как на tabula rasa, великий витебский пришелец выводил огненным перстом неокантианские каббалистические знаки, программирующие и круг чтения, и характер поведения. Так, уже в 1925 году в ленинградском издательстве «Прибой» вышла его книга «Наследственность. Научно-популярный очерк». В 1926 году Канаев, бывший выпускник естественно-научного отделения физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета, поступает в аспирантуру Петергофского естественно-научного института и устраивается работать в лабораторию генетики и экспериментальной зоологии, возглавляемую известным генетиком Юрием Филипченко. Таким образом, сфера профессиональных интересов Канаева во второй половине 1920-х годов практически не пересекалась с теми вопросами, которые тогда же занимали Бахтина. Хотя он и участвовал в обсуждении книг и проблем, по поводу которых разворачивались дискуссии между представителями невельско-витебской философской партии (зимний «сезон» 1924/25 года Бахтин и его друзья, например, «деконструировали» модный психоанализ, а год спустя проводили домашние семинары по теологии и философии религии), говорить, что именно в них он черпает вдохновение для своих биологических изысканий, все же не приходится.