Так продолжалось до июля 1982-го года, когда произошел эпизод, поставивший все на свои места. Обычно перед началом заседания секретари собирались в комнатах, которые именовали “предбанник”. Так было и на сей раз. Когда Горбачев вошел в нее, Андропов был уже там. Выждав несколько минут, он внезапно поднялся с кресла и сказал:
- Ну что, строитель? Пора начинать.
Андропов первым вошел в зал заседаний и сразу же сел на председательское место. Что касается Черненко, то увидев это, он как-то сразу сник и рухнул в кресло, стоявшее
43
через стол напротив Горбачева, буквально провалился в него. Так на глазах у всех произошел “внутренний переворот”, чем-то напоминавший сцену из “Ревизора”.
Этот Секретариат Андропов провел решительно и уверенно – в своем стиле, весьма отличном от западной манеры, которая была свойственна Черненко и превращала все заседание в некое подобие киселя.
Вечером Горбачев позвонил Андропову:
- Поздравляю, кажется, произошло важное событие. То-то я гляжу, вы перед Секретариатом были напряжены и замкнуты наглухо.
- Спасибо, Михаил, - ответил Андропов. – Было от чего волноваться. Звонил Леонид Ильич и спрашивал: “Для чего я тебя брал из КГБ и переводил в аппарат ЦК? Чтобы ты присутствовал при сем? Я брал тебя для того, чтобы ты руководил Секретариатом и курировал кадры. Почему ты этого не делаешь?..” Вот после этого я решился. Зная состояние генсека и нежелание ссориться с Черненко, я увидел, что сам он на такой звонок был неспособен. Видимо, как это бывало не раз, кто-то стоял рядом и, как говорится, “нажимал”. Таким человеком мог быть только Устинов. Если учесть его влияние на Брежнева, его способность действовать напрямую, без всякой дипломатии, а также его давнюю дружбу с Андроповым, то это можно утверждать с достаточной уверенностью.
Вот так сложилась новая “стабильность”. Теперь уже довольно часто обсуждение носили не формальный, а сугубо деловой характер. Появились замечания в адрес отделов по качеству подготовки тех или иных вопросов. Принимавшиеся постановления принимали более конкретное содержание. Главное – утверждалась требовательность и жесткость. Ну, а по части персональной ответственности Андропов нагонял такой страх, что при всей вине, на кого обрушивался его гнев, становилось по-человечески просто жалко.
У Горбачева родилось ощущение, что в нем произошли перемены, которых он не замечал прежде. Возможно, тут сыграло свою роль то обстоятельство, что с обострением болезни Брежнева и усилением интриг в его окружении создалась ситуация, которая угрожала полным безвластием. Видимо, Андропов решил предпринять некоторые шаги, которые бы повысили авторитет центральной власти, показали всем, что, несмотря на немощь генсека, рычаги управления находятся в твердых руках и никаких случайностей не произойдет. И прежде всего это нужно было показать членам Политбюро.
В том контексте Горбачев рассматривался неожиданным поручением Андропова в летний период 1982-го года, когда он остался “на хозяйстве” ЦК. Горбачеву было поручено разобраться, почему в разгар сезона в Москве нет фруктов и овощей. Была создана “пожарная команда” по спасению столицы, но она столкнулась с решительным отказом торговых организаций Москвы брать продукцию под предлогом отсутствия торговой сети для ее реализации. Тут и Горбачев надавил на столичные власти, чтобы принудить их заняться практическими делами.
Вечером того же дня последовала реакция Гришина:
- Нельзя же до такой степени не доверять городскому комитету партии, чтобы
вопрос об огурцах решался в Политбюро, да еще через мою голову? Я решительно заявляю, что мне это не нравится!
44
Горбачев прервал его:
- Послушайте, Виктор Васильевич, мне кажется, вы не ту тональность взяли. Чисто практический вопрос ставите в плоскость политического доверия. А речь идет о том, что лето в разгаре, а в Москве – ни овощей, ни фруктов. Между тем, продукция есть. Поэтому давайте говорить о том, как решить этот вопрос. А мне поручено держать его под контролем.
К слову, о Гришине. Будучи ординарной личностью, он имел весьма завышенные представления о себе и своих возможностях. К тому же, как многие люди такого рода, при общении с “нижестоящими” напускал на себя столь значительный “вождистский” вид, что решение с ним каких-то вопросов превращалось в сущую муку. Никаких критических суждений и замечаний не принимал, единственное исключение – генсек. Но и тогда ворчал, что кто-то непрерывно информирует Генерального, что это чьи-то козни.