«Кругом гремела канонада, пороховой дым застилал даль, и только изредка, мельком, проглядывали вершины парижских зданий. То была славная эпоха для русского войска, отодвинувшего французов от стен своей Святой Москвы до стен их Парижа!»{186}
Поутру 18 марта 1814 года — в то самое время, когда Александр I намеревался «вступить в верховное распоряжение решительной Парижской битвой», в расположении российских войск объявился французский офицер, который сказался парламентёром и потребовал проводить его к русскому императору. Это было сделано незамедлительно. Все офицеры Свиты и Главной квартиры, верхами, давно уже собрались у ворот Бондийского замка — резиденции государя, в ожидании начала штурма. По прибытии парламентёра начались споры и догадки, возникали различные предположения…
Потом из ворот вышел шеф Кавалергардского полка генерал-адъютант Уваров. Увидев Орлова, он отвёл его в сторону и сказал, что тайный советник граф Нессельроде, статс-секретарь императора и начальник его походной дипломатической канцелярии, отправляется в Париж для проведения переговоров о капитуляции. От такого известия у полковника перехватило дух; человек опытный, он заметил, что вместе с дипломатом следовало бы послать кого-нибудь из военных — в обществе офицера русскому уполномоченному будет во всех отношениях легче находиться в лагере противника.
«Я передам ваши соображения государю!» — улыбнулся генерал и возвратился в замок. Уже через несколько минут он любезно пригласил Орлова проследовать в кабинет императора.
Предложение Михаила царь счёл счастливой идеей. Неудивительно, что сопровождать графа Нессельроде Александр I предложил именно ему — своему флигель-адъютанту и полковнику гвардии…
«Положение императора было необыкновенно достопримечательно, — писал впоследствии Орлов. — Величаво и важно говорил он всякий раз, когда приходилось защищать общие европейские выгоды, но он был снисходителен и кроток, как скоро дело шло о нём самом и его собственной славе. На деле участь мира зависела от него, а он называл себя только орудием провидения. Политический разговор его носил отпечаток этих двух положений: с уверенностью в победе он соединял заботливость почти отечественную о жребии побеждённого врага. С первых слов, сказанных им мне, я понял этот двойственный характер и увидел, что день заключится решительными усилиями, за которыми последует честная капитуляция. По приходе моём император высчитал ясно и быстро все сведения, полученные им о состоянии неприятеля, присоединил к тому собственные замечания и заключил следующими достопамятными словами: “Ступайте, — сказал он мне, — я даю вам право остановить огонь везде, где вы сочтёте это нужным. И для того, чтобы предупредить и отвратить все бедствия, облекаю вас властью, не подвергаясь никакой ответственности, прекращать самые решительные атаки, даже обещающие полную победу. Париж, лишённый своих рассеянных защитников и своего великого мужа, не будет в состоянии противиться. Я твёрдо убеждён в этом. Богу, который даровал мне могущество и победу, угодно, чтобы я воспользовался тем и другим только для дарования мира и спокойствия Европе. Если мы можем приобрести этот мир не сражаясь, тем лучше; если же нет, то уступим необходимости, станем сражаться, потому что волей или неволей, с бою или парадным маршем, на развалинах или во дворцах, но Европа должна ныне же ночевать в Париже”»{187}.
Решили, что вначале Михаил отправится к французам один — в сопровождении казачьего полковника Дьякова и двух трубачей. Дали лошадь и неприятельскому офицеру, который Орлову сразу не понравился — уж слишком он суетился и заискивал. Однако выбирать не приходилось, да и представителя проигравшей стороны в общем-то можно было понять… Всадники на рысях обошли колонны русских войск, двигавшихся к столице Франции, достигли передовых линий. Трубачи протрубили протяжный сигнал отбоя. Стрельба с обеих сторон прекратилась…
Попросив Орлова подождать, парламентёр, насторожённо оглядываясь, подъехал к своим, о чём-то переговорил с ними, спешился — и исчез за спинами стоявших. Русские полковники недоумённо переглянулись и поехали вперёд, к французской линии. Но тут вдруг грянул нестройный ружейный залп, пули просвистели почти над самыми их головами, а к офицерам устремились десятка два французских конноегерей. Сильными ударами своего кирасирского палаша Михаил отбил вражеские клинки, а Дьяков полоснул нагайкой по физиономии солдата, ухватившего под уздцы его коня. Среди противников возникло минутное замешательство, воспользовавшись которым парламентёры развернули лошадей и поскакали обратно. Конноегеря бросились за ними в погоню, но оказались в кольце русских гусар, обнаруживших, что французы были изрядно пьяны…