— А! У вас ещё три корпуса в Мо! — оживился француз. — Подлинно прекрасная победа — раздавить 30 тысяч храбрых силами целой Европы!
— Не сердитесь на нас слишком за нашу вежливость, — отвечал Орлов. — Мы хотели во что бы то ни стало отблагодарить вас за посещение, которым вы удостоили нас точно в таком же сопровождении.
Вспоминая своё пребывание «в гостях» у герцога Рагузского, Орлов писал:
«Такая война слов и фраз продолжалась бы ещё и более, если б они не заметили, со свойственной французскому народу вообще сметливостью в разговоре, что существенно ни в мыслях моих, ни в чувствованиях не было ничего особенно враждебного для их самолюбия. Мало-помалу эпиграммы заменились разговором более дружелюбным, и не более как через час мы уже беседовали так откровенно и приятельски, что все были довольны друг другом. Военные и другие анекдоты лились рекой, и много раз с обеих сторон позабывали суровость обстоятельств и взаимных отношений»{195}.
Что интересно, отмечает Орлов, французы относились к русским с «гораздо большей благосклонностью», нежели к представителям других наций — носителям, не будем забывать, одной с ними «западной цивилизации». Однако на занятых землях русские вели себя гораздо порядочнее, нежели союзники, и отнюдь не стремились унижать побеждённых. По этому поводу Михаил Фёдорович писал так:
«Не должно было пытаться говорить им о других нациях, воевавших с ними; здесь их предубеждение превосходило все границы умеренности. В глазах их, австриец только нетерпеливо желал воспользоваться развалинами их военной фортуны; пруссак — только возмутившийся побеждённый, которого должно наказать; англичанин — существо вероломное и ненавистное по превосходству. Все эти восклицания оканчивались сожалением об отступлении от того, что французы называли Эрфуртской политикой. “Если бы, — говорили они, — оба императора остались друзьями, то они разделили бы между собою весь мир”. — “Но, — прибавили некоторые вполголоса, — и весь мир был тесен для Наполеона”. Это было самое смелое слово, какое только они произнесли передо мною»{196}.
Впрочем, даже за увлекательной беседой полковник Орлов успевал следить за происходившим вокруг. В hotel, к его хозяину, постоянно приезжали всё новые и новые люди — и зачастую весьма непростые…
Вот проследовал в покои маршала князь Беневентский — Шарль Морис Талейран, министр иностранных дел, — надменный и бесстрастный. Вот граф Гюлэн (в воспоминаниях Орлова он значится как«Гюллень, военный губернатор Парижа». — А. Б.), комендант Парижа, возмущался тем, что ему не разрешают без остатка вывести гарнизон столицы… Михаил ловил обрывки чужих разговоров, отдельные фразы, которые, подобно мазкам на холсте, составляли для него цельную картину происходящего.
Улучив удобный момент, к русскому посланнику подошёл министр князь Талейран:
— Государь мой, возьмите на себя труд повергнуть к стопам государя вашего выражения глубочайшего почтения, которое питает к особе его величества князь Беневентский!
— Князь, будьте уверены, что я непременно повергну к стопам его величества этот бланк, — вполголоса отвечал Орлов.
Из сказанного можно понять, что Талейран просил Орлова передать русскому императору некий документ… Что ж, давно поняв пагубность для Франции политики Наполеона, опытный дипломат перешёл на сторону Бурбонов и союзников. Князь Беневентский с лёгкостью изменял правителям, но никогда не изменял Франции, действуя в высших её интересах — хотя и не забывая про свои.
Потом в гостиной появился бригадный генерал Жирарден д'Эрменонвиль, егермейстер императора (Орлов ошибочно называет его адъютантом Наполеона. — А. Б.). Заметив и узнав Орлова, он подошёл к нему и начал разговор так, словно бы они виделись лишь вчера, а не почти два года тому назад, в Вильне, в штабе маршала Даву. Беседа, однако, не получилась — генерал изъяснялся намёками и угрозами, уверял собеседника в силе французской армии и говорил о неких тайных планах Наполеона. Как Михаил узнал гораздо позже, Жирарден имел словесный приказ взорвать Гренельский пороховой магазин (то есть склад), чтобы в результате чудовищного взрыва погрести под развалинами Парижа и войска союзников, и мирных жителей. Как видно, «лавры» московского генерал-губернатора графа Ростопчина, официального автора катастрофического пожара, не давали покоя французскому императору. Однако непосредственный исполнитель этого чудовищного плана потребовал у Жирардена представить ему письменный приказ Наполеона — а такового не было…