В своих показаниях он сообщал о том довольно уклончиво:
«Государь изволил отправиться в Вену, и вскоре разнеслись слухи о восстановлении Польши. Сия весть горестно меня поразила, ибо я всегда почитал, что сие восстановление будет истинным несчастием для России. Я тогда же написал почтительное, но, по моему мнению, довольно сильное письмо к его императорскому величеству. Но сие письмо, известное генерал-адъютанту Васильчикову, у меня пропало ещё не совсем доконченным, и сведение об оном, дошедши до государя, он долго изволил на меня гневаться»{247}.
В Русском биографическом словаре ситуация представлена так:
«В 1817 году, когда в русском обществе стали распространяться упорные слухи о том, что император, симпатизировавший полякам, думает присоединить к Польше Литву и другие западнорусские области, Орлов составил записку, род протеста, против конституционных польских учреждений, которую намерен был представить Государю. Ему удалось заполучить для этого адреса подписи нескольких генералов и сановников, также задумавших изменить намерения императора. Но Александр I, заранее извещённый о предприятии Орлова, пригласил его к себе и потребовал у него составленную им записку. Орлов, видя, что его дело приняло дурной оборот, и не желая выдавать соучастников, отказался отдать эту записку, чем вызвал неудовольствие императора; вскоре состоялось Высочайшее повеление об удалении Орлова в Киев, с назначением начальником штаба 4-го пехотного корпуса, которым командовал в то время генерал Н.Н. Раевский»{248}.
Так Александр I терял по-настоящему преданных и верных ему людей… Что он на этом выиграл? Непонятно…
Можно понять, что недовольных политикой государя было предостаточно.
«Я вернулся на родину в конце 1816 года. Толчок, данный умам только что происшедшими событиями, или скорее возбуждение, ими произведённое, были очевидны. Именно с момента возвращения русских армий в свою страну либеральные идеи, как говорили тогда, начали распространяться в России. Кроме регулярных войск, большие массы народного ополчения также видели заграничные страны: эти ополченцы всех рангов, переходя границу, возвращались к своим очагам и рассказывали о том, что они видели в Европе. Сами события говорили громче, чем любой человеческий голос. Это была настоящая пропаганда.
Это новое настроение умов сказывалось преимущественно в тех местах, где были сосредоточены войска, особенно же в С.-Петербурге, деловом центре, включавшем многочисленные гарнизоны из отборных войск… Я слышал, как люди, возвращавшиеся в С.-Петербург после нескольких лет отсутствия, выражали своё изумление при виде перемены, происшедшей во всём укладе жизни, в речах и даже поступках молодёжи этой столицы: она как будто пробудилась к новой жизни, вдохновляясь всем, что было самого благородного и чистого в нравственной и политической атмосфере. Особенно гвардейские офицеры обращали на себя внимание свободой своих суждений и смелостью, с которой они высказывали их, весьма мало заботясь о том, говорили ли они в публичном месте или в частной гостиной, слушали ли их сторонники, или противники их воззрений. Никто не думал о шпионах, которые в ту эпоху были почти неизвестны»{249}.
Неудивительно — это было вполне в духе времени, — что в России, и прежде всего в Петербурге, стали возникать разного рода тайные общества. Наибольшей известностью в то время пользовался Союз спасения, как обычно называли Общество истинных и верных сынов Отечества, образованный гвардейскими офицерами 9 февраля 1816 года. Замысел его создания принадлежал Александру Муравьеву, ставшему к тому времени полковником Гвардейского Генерального штаба.
В весьма объёмистой «записке», адресованной из камеры Петропавловской крепости императору Николаю I, Орлов так охарактеризовал это общество:
«Я узнал, что образовалось общество молодых людей, большей частью гвардейских офицеров, которые также были в восторге от успехов Туген-Бунда и работали в том же направлении. Я сблизился с ними, но в общество не вступил. Один лишь Новиков установил со мной связь. Он был одним из организаторов… Их устав, который я, впрочем, прочитал только несколько лет спустя, был скопирован с устава Туген-Бунда. Все филантропические и либеральные взгляды, изложенные в нём, представляли набор неудобоваримых фраз, которые трудно было читать и ещё труднее понять. Это было нечто тяжёлое, скучное, не возбуждающее работу ума… Молодые люди, входившие в общество, называвшееся “Союзом благоденствия”, руководствовались тогда исключительно либеральными идеями, в которых не было ещё ничего революционного. Кроме того, они считали себя большой силой, и это убеждение делало их очень активными…»{250}