Но даже если Василий и вправду был «незлобив и прощателен», то это отнюдь не те качества, которые гарантируют правителю входной билет в историю. В обществе людей, привыкших даже мелкие имущественные споры решать судебным поединком («полем»), доброта и всепрощение могли вызвать лишь насмешку. Этой монетой современники и расплатились с Василием Костромским. Они дали добряку презрительное прозвище Квашня (147, 264).
Добродушный Василий Костромской, кажется, не был книгочеем и, во всяком случае, не завёл собственного летописания (94, 66). Видимо, его мало интересовали такие вещи, как историческая репутация и память потомков. В результате Кострома в нашей истории молчит, как немая на церковной паперти. А сам Василий за пренебрежительное отношение к летописям — тогдашним «средствам массовой информации» — получил от историков суровый приговор. «Кратковременное великое княжение Василия Ярославича (ум. 1276) — бледная страница в летописной традиции, ничем характерным не отмеченная, кроме новгородских дел» (102, 74).
Мотивы, которые мы сочиняем...
В 1266 году Василий Костромской женился, а в 1270 году, словно проснувшись после долгого сна, в полный голос заявил о себе, решительно вмешавшись в тяжбу Ярослава Ярославича с новгородцами. Причины этого пробуждения могли быть самыми разными. Заметим, что вопрос о мотивах поступков исторических лиц — самый неприятный для историка. Столкнувшись с этим вопросом, он обычно ведёт себя так, как воспитанный человек, увидевший посреди тротуара след утренней прогулки собачки: либо осторожно обходит его, делая вид, что не замечает, либо произносит какую-нибудь обличительную тираду...
Итак, мы не знаем мотивов, по которым Василий Костромской, подобно позднему Даниилу Московскому, вдруг развернул бурную деятельность и стал привлекать к себе внимание летописцев. Но должность историка заставляет нас всё же высказаться на сей счёт...
Возможно, Василий услышал зов проснувшегося честолюбия. Князь спохватился, что уже достиг тридцатилетия — возраста, в котором Илья Муромец слез с печи и отправился совершать свои подвиги, — и почувствовал жажду деятельности. Эти внезапные приступы недовольства собой и своим положением случаются у людей незаурядных. Светоний рассказывает, как однажды Цезарь пережил нечто подобное, увидев в храме Геркулеса в Гадесе статую Александра Великого. «Он вздохнул, словно почувствовав отвращение к своей бездеятельности, — ведь он не совершил ещё ничего достопамятного, тогда как Александр в этом возрасте уже покорил мир, — и тотчас стал добиваться увольнения, чтобы затем в столице воспользоваться первым же случаем для более великих дел» (134, 9—10).
Нашему скромному герою, конечно, далеко и до Ильи Муромца, и тем более до Цезаря. Но жажда славы тускло мерцает в каждом из нас. Ветер судьбы может раздуть её слабый огонь в яркое пламя...
А может быть, открыв однажды наугад Священное Писание — таким способом спрашивал совета у Небес ещё его знаменитый тёзка Владимир (в крещении Василий) Мономах, — Василий Костромской словно в первый раз прочёл одну из заповедей блаженств: «Блаженны миротворцы...» И будучи человеком глубоко религиозным, воспринял её как императив поведения.
А может быть, этот добрый человек был растроган слезами своих новгородских родственников по линии матери, умолявших его вмешаться и предотвратить затеянный Ярославом Ярославичем Тверским поход татарского войска на Новгород...
Как бы там ни было, но Василий широким шагом выходит из безвестности. Вместе с новгородскими послами он отправился в Орду с жалобой на старшего брата. Там они убедили хана Менгу-Тимура (1266—1280) в незаконности действий Ярослава в Новгороде.
Любой успех в Орде отливал серебром. Вероятно, в дело пошли придворные связи и тяжёлые кошельки новгородских купцов. Благосклонно прислушавшись к этим аргументам, хан приказал вернуть с полпути уже отправленное на помощь Ярославу татарское войско. Кажется, это был единственный случай подобного рода. Орда не любила менять свои решения, считая такие перемены признаком слабости.
Подробности этой удивительной истории столь же неизвестны, сколь и мотивы поведения Василия Костромского. Но так или иначе, а затея Ярослава Тверского провалилась. Трагедия века — погром Великого Новгорода татарами — не состоялась. Сказочный младший сын слез со своей костромской печи и сотворил чудо...
Василию Костромскому, кажется, понравилось быть на виду и совершать смелые поступки. Взойдя на великое княжение Владимирское после кончины Ярослава Ярославича Тверского (1272), он потребовал от новгородской знати восстановить те привилегии и доходные статьи княжеской власти, которые были отменены при Ярославе: