— …К вопросу о режиссёрской воле. А с Никитой Михалковым каково вам работалось, Михаил Александрович? — спросил я.
— Непросто.
— Я зашёл однажды по своим сценарным делам на «Мосфильм», оказался поблизости от зала, где вы с Михалковым репетировали «Без свидетелей» — такой мат стоял Никитин! Выбегали пожилые крашеные дамы, курили, плакали, говорили, что из-за неудачной охоты на медведя он такой остервенелый…
— Да, Никита страстный охотник! И замечательный рассказчик охотничьих историй!
— Режиссёры, мне кажется, по натуре своей охотники… А Купченко просто в глубокой депрессии была, когда я вас со студии вёз на машине, помните? Наорал, видно, и на неё, утончённо-одухотворённую нашу артистку, медвежатник Михалков?
— Работа с Никитой Михалковым — большая и серьёзная школа.
— Для вас, народного артиста СССР?
— Я, как ты знаешь, снимался у многих именитых режиссёров. С каждым нужно было находить язык. С Никитой было и легко и тяжело, и уверенно и напряжённо. Ленка, помню, сказала как-то вечером, когда я со съёмок приехал: «Какой-то ты, пап, закомплексованный после Никиты». Он из другого поколения, моложе меня и, безусловно, один из наиболее точно и тонко чувствующих время режиссёров. В чём-то, поначалу во многом, у нас были расхождения. Не сшибка характеров, а разное отношение, разные точки зрения. И я жёстко положил себе во всём слушаться Михалкова, подчиняться ему.
— Опять?
— Актёрская профессия всё же очень и очень зависима. Ох, нелегким было это испытание! Сродни монашескому послушанию. И надо было учесть, что Михалков жёстко, порой жестоко, беспощадно относится к приблизительности в решениях и к непрофессиональности их исполнения. Это тоже порог, через который непросто было перешагнуть. У нас ведь в кино, к стыду и сожалению, гораздо чаще слышно «гениально, старик», чем «не верю», «не получается», «фальшиво», «бездарно»…
— А Михалков вам «не верил», как Станиславский?
— Очень часто. Поверхностная, может быть, и подлая похвала сбивает с колеи даже крупных актёров. Покричали ему в мегафон «гениально!», прочёл он две-три хвалебные рецензии и, глядь, заматерел, похож стал на говорящий монумент, уж ничего живого в его творениях не осталось, а ему всё кричат «гениально!», и очень трудно, по себе знаю, не поддаться такому потоку комплиментов. Тёплая, но страшная атмосфера всеобщего захваливания. Но тут, у Михалкова, я, тоже всё-таки человек, артист, что-то к тому времени сделавший, попал в атмосферу творческой Спарты. Где выживает только сильный и крепкий. Или, может быть, Запада, Голливуда, не знаю. Не стони, не уставай, знай текст назубок, смело и с доверием иди на любые пробы и ищи, ищи, ищи единственно верный вариант. Когда же хотелось всё бросить и сыграть как легче, привычнее и понятнее, пойти по проторенной дороге, беспощадный Никита начинал называть всё своими словами…
— Ответить в том же духе не хотелось?
— Ещё как! Но, стиснув зубы, соглашался с ним. И начинались опять бесконечные репетиции. И это было верно. А то появляется у нас каста «неприкасаемых»…
— В Индии это те, к которым нельзя прикасаться. Потому что даже по индийским меркам слишком они грязные. Все в струпьях.
— Я имею в виду мастеров, о которых говорить даже не в критическом, а в сомневающемся тоне не принято. Гении — и всё! Табу какое-то наложено на их имена.
— Пример?
— Смоктуновский, скажем. Большой актёр, замечательный. Никто не спорит. Но река начинает зацветать, если нет хоть мало-мальского течения… А в работе над фильмом «Без свидетелей» было не течение, а бурный поток. Бывало обидно, больно. Но освежающе. Мы с Никитой хотели одновременно выпустить и фильм, и театральную постановку, которую тогда репетировали. Но в театре, узнав про фильм, обиделись, сочли это непатриотичным и неэтичным. Спектакль не вышел. Картина затянулась. Долго шли поиски необычного для меня грима, несвойственной мне манеры поведения. Я всё дальше и дальше уходил от себя и от того, что делал прежде. Сложность была в том, чтобы в экстравагантных, фарсовых ситуациях оставаться человеком, а не паяцем, не скоморохом. Этот тип, главный герой, ведь актёр в жизни — он всё время играет. Играет хорошего человека, играет деятельного, и грает любовь… А мне, актёру, надо этого «актёра в жизни» сыграть — эвона какая задачка стояла передо мною!.. Картина вызвала редкую разноголосицу оценок. На многих зрителей первые же кадры производили странное впечатление: на экране появляется какой-то ёрничающий, подпрыгивающий господинчик с торчащими вперёд зубами, как-то он выламывается, выкручивается, что-то всё время изображает, играет… «Чего это Ульянов так наигрывает? Он что, потерял совесть, стал так развязно играть, так нагличать?..»
— Я помню, в толпе, когда выходили с премьеры в Доме кино, некоторые женщины говорили: «Как на бывшего моего муженька-паскудника похож, а?.. Вот какой на самом деле-то Ульянов, во всей красе открылся, негодяй!..»
— Столько злобы никогда в свой адрес я не получал, как в письмах на фильм «Без свидетелей». И подлецом, и негодяем, и подонком называли… Притом не столько героя моего безымянного, сколько меня лично, Ульянова.
— А знаете, как Михалков в одном из интервью сказал? Работа с Ульяновым — всё равно что резьба по дубу.
— Да?..
Я пожалел, что процитировал Никиту Михалкова.
В рыбалке с лодки ветерана морской авиации на траверзе Валлетты было больше серебристо-золотисто-дымчатой романтики, чем того, что вызывает в мужчинах азарт. Мы погружали леску с крючками и грузилами в воду, насколько хватало длины, и когда нижнее грузило ложилось на каменистое дно, а глубина у скал была около двенадцати метров, наматывали леску на катушку, бесхитростно, не подсекая, просто вытаскивали и, если крючки были пусты, отплывали на другое место. В косяк наши «самодуры» угодили, как пальцем в небо, с седьмой попытки. Удилище в руках Ульянова дёрнулось, выгнулось, выпрямилось, снова выгнулось в дугу, кончик его вонзился в воду, пружинисто вырвался, роняя бриллиантовые на солнце капли… Первым четыре рыбёшки вытащил Ульянов. Стал снимать рыбу с крючков, молча, усердно, но с крючками вырывались малиновые жабры, даже выдавливались рыбьи глаза. Помог ветеран. И у меня начало клевать, вернее, маленькие блестящие рыбёшки, похожие на наших черноморских ставридок, дружно повисали гроздьями на крючках, до тринадцати штук за раз, и вытащить их было непросто, притом под саркастическими взглядами играющих невдалеке дельфинов. Я поглядывал на Ульянова, представляя на его месте своего отца, да любого мужика, и ожидая мальчишеского восторга. Но кроме отрешённой какой-то сосредоточенности (будто на промысле) — ничего. Попадалась кефаль, крохотная макрель, сардинки… Ульянов вытаскивал, снимал их с крючка, вновь отпускал леску… Такая же отрешённость была на его лице, когда собирали грибы на охраняемой территории подмосковной воинской части, куда пригласил нас её командир, поклонник Ульянова-Жукова: сыроежки, лисички, подберёзовики, подосиновики его мало интересовали, оживлялся Михаил Александрович, находя большие белые, которые, как правило, оказывались червивыми, Алла Петровна разрезала их ножом и выбрасывала… И вдруг с неожиданной силой снизу что-то дёрнуло — Ульянов чудом левой рукой успел перехватить на лету уже вырванное из правой руки удилище, с трудом удержав равновесие. Стал вытаскивать. Леска то натягивалась, то провисала. В тёмно-лиловой синеве под дгай-сом мелькнуло что-то крупное, полосатое, но сразу исчезло.