Валерик отвернулся к окну. Он ехал и думал о том, как возникли такие ресницы и брови: родился ли человек с ними, опалил ли в огне, или специально выкрасил, чтобы выделяться из толпы...
Университетский ботанический сад, место Валериковой работы, раньше был окружён ветхими частными домами, а теперь оказался зажат между коттеджами. Асфальтовую дорогу перед ним приподняли, подсыпав грунта, и деревянный домик был почти не виден за насыпью.
Валерик спустился по деревянным, утонувшим в снегу ступеням, толкнул кривобокую калитку, и над ней зашуршали высохшие плети плюща, похожие на спутанные волосы под микроскопом.
Валерик прошёл в крохотный дворик, миновал "магазин" – беседку, где раньше продавалась рассада, а теперь хранились инструменты. Улыбнулся большой пластиковой бутылке, в которую посетители кидали деньги на прокорм уткам: сейчас там было больше снега, чем денег. И вошёл в домик, где работал.
Тут было очень тесно, но привычно и уютно. Валерик снял куртку, размотал шарф и, усевшись за компьютер, открыл документ с делектусом. В большой обувной коробке, шурша, перекатывались пакетики с семенами, которые надо было переписать. Но стоило Валерику потянуться за первым, как перед ним тут же возник Александр Николаевич. Он перегнулся через невысокий шкафчик, отгораживающий Валериково рабочее место, и со своей обычной полуулыбкой протянул:
– Что поделываешь?
– Думал заняться делектусом, – ответил Валерик, – а то всё как-то руки не доходят.
– Делектус – это хорошо. Только вот, слушай, у меня столько скопилось образцов... Съездишь в гербарий? Отвезёшь, а?
– Отвезу! – Валерик подскочил и тут же испугался, что движение получилось слишком резким. Он и сам хотел отпроситься сегодня в гербарий под предлогом работы над статьёй. Там, в гербарии, был микроскоп, в который можно было посмотреть народившиеся ликогалы. Они были подспудно связаны с Лерой, и в их разглядывании от этого образовывалась тревожащая интимность. Потому Валерик так и подскочил, услышав слово "гербарий", потому и ладони слегка вспотели, и сердце забилось.
Но Александр Николаевич ничего не заметил. Он просто принес сумку с образцами и похлопал Валерика по плечу – непонятно, зачем.
И Валерик снова поехал в трамвае через весь город, и снова мёрз и переживал за нежные миксамёбы.
В гербарии он быстро-быстро разложил выданные руководителем образцы по шкафам, которыми было уставлено тесное помещение гербария, и ринулся к микроскопу. Установил чашку под объектив, выбрал увеличение.
Споры набухли, многие начали лопаться. Несколько миксамёб уже выбрались наружу и кружили вокруг щепок, выискивая себе еду. Валерик видел эту картину не один раз, но всё равно любовался долго-долго, меняя увеличение. В гербарии больше никого не было, и Валерик наслаждался одиночеством. Он следил за миксамёбами, затаив дыхание. Их было много, а так хотелось найти среди крохотных точек одну-единственную Леру. Он был близок к тому, чтобы назначить вон ту амёбу... или эту... но сдался и откинулся на спинку стула, приподняв очки и потирая пальцами переносицу, чтобы снять напряжение с покрасневших глаз.
Невозможно. Невозможно было различить эти амёбы. Каждая из них называлась просто "миксамёба ликогалы", а значит, не имела имени. Вспомнился тот парнишка из трамвая. Валерик представил себе его лицо и вновь поразился тому, как человек может быть разным внутри одного себя. А потом подумал, что в их квартире, как в чашке Петри, всё происходило точно так же: туда оказались высыпаны споры, из которых вылупились миксамёбы валеры. И эти миксамёбы уже в детстве поняли, что иметь одинаковые имена значит не иметь никаких. И разделились на Валерика, Леру и Льва.
Валерик не знал своего отца: тот умер ещё до появления сына на свет.
Мать долго не рассказывала, как он умер; маленький Валерик просто жил со знанием того, что папа у него был, папа любил его и никогда бы не бросил, если бы был жив.
Однажды во взрослом разговоре он уловил слово "кладбище", и когда понял, что это такое, дёрнул маму за рукав и попросил:
– Мама, пойдём завтра на кладбище!
– Зачем? – она вздрогнула и уставилась на него широко раскрытыми глазами. Валерик до сих пор помнил тот испуганный, недоумевающий взгляд.
Он уже понимал, что спрашивает что-то неправильное, но всё равно договорил:
– Выкопаем папу.
Мама ничего не ответила. Она спросила, хочет ли Валерик колбасы, и Валерик с радостью сказал да, потому что колбасу ему обычно запрещали.
Потом, уже будучи взрослым, он всё-таки спросил про отца, и мать рассказала, что произошло это через пару месяцев после свадьбы. Отец работал на мебельной фабрике. Там случился пожар. Стружки, лаки, краски – огонь разошёлся быстро, за считанные минуты. Система тушения не сработала, и в общей суматохе отец ринулся кого-то спасать. Кого? Сложно было сказать. К тому моменту никого уже в цеху не было, но, рванув на себя дверь, отец дал огню вдохнуть полной грудью. Почувствовав свежий воздух, пламя с рёвом ринулось вперёд.
Отца вытащили, но, наверное, уже зря.
Три дня, мучаясь дикими болями, никого не узнавая, он умирал в больнице.
Через две недели, едва начав приходить в себя, мама узнала, что беременна.
Валерик представлял её ту, прежнюю, по старым чёрно-белым фотографиям. Их было две, и мама на них была так красива, что захватывало дух.
Волосы на её голове вились лёгкими волнами, мягкие тени лежали на худых скулах. Глаза были просто огромные, выделенные, словно нарочно, жирной штриховкой ресниц, и блик на зрачке, кажется, даже подрагивал.
Мама была маленькой, худенькой, вечно неуверенной в себе. Валерик ясно представлял, как она пришла к врачу в районную консультацию, и как крупная, резкая в движениях врач, почти не глядя на пациентку, выписала и впихнула ей в руки направление на аборт.
– Что это? – спросила мама.
– Направление, – нахмурившись, пояснила врач. – Вам, как вдове, разрешается и на поздних сроках. Но лучше всё-таки поторопиться...
– Я не хочу аборт, – тихо сказала мама. – Я хочу рожать.
И врач уставилась на неё, как на умалишённую.
– Зачем? – спросила она. – Нищету плодить? Безотцовщину? Вы хоть знаете, как вам будет трудно?
– Вы хотите всё у меня отнять? – прошептала мама. – Мужа нет. Ребёнка зачем забираете? Всё, что у меня осталось... от Вити...
И тут ей стало плохо. Мама упала в обморок. Её откачивали, глухой и далёкий врачихин голос ворчал, словно уходящий гром: "Хилая, слабая... Дохлая... Одинокая... Туда же – рожать. Да поставлю, поставлю я её на учёт!"
Теперь мама была совсем другой. Волосы её словно вытерлись: поредели и не укладывались больше мягкими волнами. Кожа обвисла на скулах, глаза утонули в морщинах, ресниц будто бы не стало вовсе.
Валерик часто задавался вопросом: когда же она стала такой? Тогда, сразу после потери любимого мужа? Или она поблёкла постепенно, с течением жизни? Или это случилось после предательства: резко, одномоментно?
Валерик любил маму и, наверное, не желал замечать её старения, пока оно не стало слишком очевидным.
Мама была ровно и спокойно счастлива, пока жила с отчимом. Валерик не был против маминого замужества, тем более что в его жизни появился отчаянно любимый Лев.
Дядя Витя тоже был вдовцом. Видимо, и с матерью они сошлись на почве общего горя. Он был высоким, сильным, басовитым и громким, заразительно смеялся и восхитительно играл на гитаре, когда приходили гости.
Мама совсем терялась на его фоне, но всё выравнивалось той искренней благодарностью, которую дядя Витя к ней испытывал. После смерти жены он остался совсем один с маленьким сыном. Ни убрать, ни постирать, ни приготовить толком не умел, в сад за ребёнком с работы никогда не успевал. Мама сильно выручила его.
Они жили вчетвером в маленькой квартире довольно счастливо – ровно настолько, чтобы дети никогда не задавались вопросом, счастливы ли они.
Всё изменилось с приездом Леры и тети Иры. Валерик был тогда уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что происходит.