У Валерика было ощущение, что все эти споры, слёзы, утомительные переговоры, бумажная волокита с разводом и оформлением нового брака – только часть айсберга. Ему казалось, что ночью квартира полна почти неслышных голосов, что все продолжают договариваться и спорить за его спиной – но уже о чем-то совсем другом...
Он тогда уже начал изучать миксомицеты, и именно тогда ему начала сниться подвижная, умная слизь. Ему снилось, что мама, тётя Ира, дядя Витя, Лёва и Лера объединяются, чтобы стать этой слизью, и в темноте, подальше от света, движутся в квартире, как движется плазмодий под покровом прелых листьев: незаметно, не сдвигая ни единого листа, отыскивая еду и воду, отыскивая всё, в чём заключается жизнь.
Отчего не поехала Лера, уже год воюющая с матерью за право после школы поступать на актерский в Москве? Отчего не поехал Лев, который со своими отличными оценками мог бы, наверное, перевестись на факультет лучшего столичного вуза? Отчего мать не настояла и не выгнала чужих теперь уже детей? Валерик не знал до сих пор.
Знал только, что Лев, уже после сборов, отъезда и очередной перестановки мебели, подошёл к маме и сказал:
– Тёть Люд, ты не переживай, мы нахлебниками не будем. Отец сказал, что Леру будет содержать. Я тоже нашёл подработку, все деньги тебе буду приносить.
А Валерик стоял рядом и кивал, словно бы в знак того, что тоже не хочет быть нахлебником. Ему казалось несправедливым, что Лев и Лера теперь, вроде бы, взрослые. Живут как жильцы, платят маме деньги за еду и за квартиру. И только он оставался как будто маменькиным сынком. Ему тоже захотелось отдавать маме деньги, но денег у него никаких не было...
Лев предложил, чтобы они с Валериком, как прежде, заняли маленькую комнату, а мама с Лерой спали в большой.
Мама категорически отказалась. Молодые люди остались спать на детской двухярусной. Мама – за ширмой, а Лера, как принцесса, – одна в своей комнате.
Дядя Витя и тётя Ира никогда не приезжали. Наверное, им было стыдно. Лера и Лев навещали родителей по праздникам, но, приехав, отзывались о Москве неодобрительно и как казалось Валерику, с провинциальным снобизмом.
Потом уехал и Лев. Лера была уже беременна, живот выпирал из-под самой свободной одежды, а он всё-таки уехал.
Лев всегда хотел получить всё. Он занимался, как сумасшедший. Он всюду ездил с докладами, писал статьи в научные журналы, участвовал в конференциях: и студентом, и в аспирантуре. Валерик тоже занимался наукой, но не понимал, как можно быть таким активным. Главное, не понимал – зачем. Потом, когда Льва с его разработкой систем распознавания образов на основе нейронных сетей пригласили в Германию, понял. И снова стало обидно и завидно: Лев теперь был взрослым мужчиной с огромной по меркам Валерика зарплатой, с предоставленной университетом квартирой, а он, Валерик, хоть и учился точно так же и точно так же защитил кандидатскую, получал копейки на кафедре и в ботаническом саду, куда устроился с легкой руки Александра Николаевича.
Лера тоже пока не зарабатывала, потому что как раз перед своей беременностью окончила училище культуры. Она по-прежнему хотела стать актрисой, и только Лев держал её в этом городе. В какой-то мере Валерик даже рад был этой беременности, которая удерживала Леру рядом с ним. Иначе она давно бы уехала к матери: поступать. К тому же, его пугал выбор профессии. Он всё вспоминал, что мать рассказывала о настоящих Лериных родителях.
В день, когда Лев уехал, мать снова принялась всё переставлять. Они вынесли на помойку двухъярусную кровать и старый шкаф, разобранные на доски. Вещи из шкафа грудой высились в углу. Мать выуживала оттуда то одно, то другое и складывала в огромный мусорный пакет. Позже на помойку отправилась и ширма.
Лера только следила за ними, завесив глаза густой чёлкой. Ей было всё равно: она жила в другой комнате, и её шкафа, её двери с прибитой для плотности резинкой, её скрипучих полов никто никогда не касался.
В эту ночь Валерик спал на раскладушке. Ему нравилось. Над ним, наконец-то, был воздух. Много-много воздуха и белый, почти неощутимый потолок с живыми подвижными тенями. Светлый тюль занавески, ровное дыхание мамы. Всё было другим, изменившимся и волшебным, как в детстве, когда они все возвращались с летних каникул на даче в квартиру – вроде бы, прежнюю, но немного забытую и оттого таинственную.
На следующий день мама достала из заначки деньги: довольно много. Стесняясь и пряча глаза, протянула их Валерику, чтобы тот убрал их в свой бумажник:
– Давно копила... Мебель хотела новую купить. Давно... Ну а тут, вроде как, и случай...
Они купили в мебельном два компактных диванчика, небольшой шкаф с зеркальной дверцей и комод для белья. Мама разрозовелась от удовольствия, глаза у неё загорелись, в них снова появился живой подрагивающий блик.
– А! Гулять так гулять! – сказала она, когда мебель привезли и распаковали. – Пойдем, разоримся на телевизор.
И они купили небольшой плоский ЖК. Старый, с огромным тяжеловесным задом, ящик отдали Лере. Валерик поставил разветвление на антенный кабель, и она почти перестала приходить к ним в комнату "посидеть".
Мама и в самом деле казалась счастливой. У неё было пространство для жизни, в освободившейся квартире она чувствовала себя свободной.
А Валерик тосковал: по смеху тёти Иры, по мощной фигуре дяди Вити, по непоколебимой Лёвиной уверенности в себе и по Лере, тоже почти уже изгнанной и совсем Валерику не принадлежащей, поделённой между Львом и будущим ребёнком.
Валерик вздохнул, выключил подсветку микроскопа, взял в руки чашку Петри. Влажная бумага, гнилые щепки и немного грязи: так это выглядело теперь.
Валерик машинально покачал чашку, как делает маленький ребёнок в надежде заставить ожить что-то неживое. Ничего не изменилось. Правда, в отличие от ребёнка, Валерик знал, что пройдет совсем немного времени и одна из миксамёб первой насытится и остановится. Ей захочется любви. Миксамёба начнёт звать, и кто-то обязательно придёт, чтобы слиться с ней...
Лера и Лев занимались сексом при нём. Почти при нём. Это был их первый раз. Валерик мог не замечать их тайных движений и разговоров. Он мог не видеть назревающей связи, но физическая их близость наполнила квартиру чем-то неуловимым, но тягучим и вязким. Валерик путался и бился в этом ощущении, как муха в невидимой поначалу паутине.
Лев был самым старшим. Он первым наелся и начал звать. Лера пришла на его зов.
Лере было уже восемнадцать. Да, это случилось летом, сразу после её шумного дня рождения. Валерик тогда всё время проводил с ними и всё время чувствовал себя старательно вытесняемым за пределы их интимного круга. Они хихикали, перешёптывались, говорили полунамёками даже о простых вещах. Их речь превращалась в птичий язык, состоящий из "как в тот раз", "ну тот, ты помнишь", "как у велика", "по дороге к морю", "в магазин – из магазина". Кое-что Валерик понимал, что-то – совсем нет. В некоторые моменты смыслы угадывались, в другие – исчезали. Валерик напрягал память и воображение, старался вспоминать, сравнивать, подбирать значения, но всё время чувствовал себя подчёркнуто непосвящённым. Они смеялись – громко смеялись – иным оборванным фразам, и Валерику приходилось выдавливать из себя смешки и качать головой, как бы говоря: я понял, я с вами, я один из вас.
А потом они просто отделались от него, просто и грубо, как будто сказали: "Эй, парень, мы хотим от тебя отделаться. Так и есть".
Было воскресенье. По воскресеньям мама обычно вставала рано утром и уезжала к тёте Ларе, чтобы закупить ей на неделю продуктов. Их огромная семья была полна такими старенькими тётушками, которых более молодые старательно опекали.
Мама уезжала, а Валерик спал допоздна. В то утро – тоже. Когда он встал, оказалось, что Лера и Лев уже на ногах. Это почему-то удивило Валерика: он словно бы понял наконец, что что-то происходит. Изменились их движения, их взгляды. Даже положение в пространстве относительно друг друга стало иным и измерялось теперь новыми, искаженными единицами длинны, не вписывающимися в привычный Валерику прямолинейный мир.