Это может показаться странным, но я не забывал о Тамаре, она оставалась, говоря сухим языком, в поле моего зрения. У нас есть общие друзья. Меня по-прежнему тянуло к ней, я скучал по её мирам, рассказам, наполненным фантастическими или мистическими существами. Она приучила меня посещать выставки живописи, и я, переходя от картины к картине, думал о том, как бы рассказывал о них Тамаре. И даже писал ей письма — в уме, конечно. И что самое поразительное — это никак не сказывалось на моём отношении к жене. Я любил её и заботился о ней, странно, но одно другому не мешало. Иногда я думал, что это можно объяснить сильно развитым у меня чувством долга. И даже, простите за нескромное сравнение, вспоминал Петрарку, который всю жизнь любил Лауру, но это не мешало ему жить нормальной семьёй с другой женщиной. Свет далёкой звезды.
Я знал, что спустя несколько лет Тамара вышла замуж за музыканта. Он также был не от мира сего, пытался придумать исцеляющую — в полном медицинском смысле слова — музыку. У него это, конечно, не получалось и он убежал. Отправился в путешествие по миру, но так и не вернулся — никто не знает, где он и что с ним стало? Она одна вырастила сына, который по характеру, скорее всего, напоминает меня — прагматик до мозга костей. Мне это более странно, чем приятно. Так что не удивительно, что они не контачили друг с другом. Я видел его всего дважды: первый раз, когда ему было лет пятнадцать, второй — на похоронах Тамары.
— От чего она умерла? — перебила Рита. Но Генри отмахнулся — потом.
— Итак, она была художником, но работы по специальности ей найти не удавалось. Временами было что-то близкое к живописи, к искусству, и не более. Фабрика по изготовлению масляных красок. Потом фабрика закрылась, и Тамара ушла в типографию. Недолго занималась реставрацией картин, затем была оформителем. Сменила много мест, но это не важно. Эти были работы для денег. А по вечерам наступало время работы для души.
Лет пять назад мы случайно встретились на улице. Разговорились. Точнее, в основном говорил я, а она лишь отвечала на мои расспросы. Неподалёку оказалось маленькое кафе, я пригласил зайти.
Я смотрел на сидевшую передо мной женщину бальзаковского возраста, но видел не её, а ту, которую знал много лет назад. Всё ждал, когда сквозь образ этой женщины проступят черты той, которую я любил когда-то. Но чуда не произошло. И когда я уже хотел распрощаться — с ней, и с надеждами на восстановление хоть каких-то эмоций, умиравших в моих воспоминаниях, она вдруг пригласила меня к себе — показать новые работы. Это было в её духе — за всё время, что мы общались в кафе, она не сочла нужным спросить, как у меня дела, чем я занимаюсь, но готова была говорить со мной об искусстве. Для неё обычная жизнь со всеми прелестями и невзгодами была тем, чего она касаться не хотела.
Её скромная двухкомнатная квартирка показалась плохо обустроенной и даже захламлённой. Я тут же понял, что ей это безразлично. Её интересовала только живопись. Она показала мне картину, которую назвала главной работой своей жизни. Я с трудом скрыл улыбку.
На картине была изображена белая болонка с умным, проницательным взглядом. Честно скажу, картина мне понравилась. Но ничего выдающегося я не увидел.
«Ты заметил, что она как живая?» — спросила Тамара. Я согласился и заметил, что собачка на рисунке столь хороша, что мне даже хочется её погладить.
«Я рисовала её несколько лет. Начинала, прекращала, возвращалась, что-то переделывала, и снова останавливалась. Разговаривала с этой собачкой, даже придумала имя — Милки. Мы настолько симпатичны друг другу, что я не сомневаюсь: она скоро оживёт, чтобы жить полноценной жизнью. Спрыгнет с холста и побежит ко мне. Я специально держу эту картину на свободном месте, чтобы собачке было удобно выпрыгивать из рамки».