Чередуя утопление с ядом и развешиванием гирлянды кишок, ООН довольно быстро заглатывает земную армаду. Смерть – этот пищевод богов – никогда не чувствует сытости, блюдо спагетти на троих кажется Аллаху ничтожной закуской. Христианский Бог тоже не прочь угоститься дополнительным шампуром шашлыка из предназначенных ему человеческих душ, обильно приправленых кровью и молитвами, на Его вкус, и принимает решение утолить ООНовский аппетит жертвоприношением «Виолы Нептуна».
– Что, опять рыба? – брюзжит Нептун.
И тотчас же его безжалостные течения – эти жидкие спруты, сторожащие алжирскую бухту – сжимают галеру кольцами своих щупалец. Нет для богов забавы приятнее, чем возродить надежду, а потом отнять ее. В момент, когда все, оставшиеся на борту галеры, уверились, что благополучно вышли из переделки, гигантское щупальце водяной пращи зажимает «Виолу» в своей ловушке и бросает чудом спасшихся людей на скалистый берег. Аугустуса насквозь протыкает мачта. Ильдефонсо проваливается между двумя разошедшимися досками палубы, и его немедленно поглощает пучина. Мощный бурун, откатываясь, уносит с собой Рикардо и Хосе. На скамье под балками палубы погибают каторжники, насаженные на свои весла, как на вертела. Кормовая рубка, вырванная из останков галеры, погружается в воду вместе с Фигероа, пригвожденным своими золотоносными сапогами к высокому капитанскому мостику. Благодаря непотопляемому избытку жира, Гомбер барахтается на поверхности, стараясь взять направление к каменистому пляжу, куда Гаратафас, отменный пловец, уже вытащил Содимо, прицепившегося к нему крепче, чем мидия к скале.
Вода уже подбирается к щиколоткам капитана. Если он попытается плыть, золото его ацтекских сапог непременно утянет его к Тлалоку. Он поднимает лицо к небу:
– Господи, значит, я должен умереть на дне моря? Да будет воля Твоя! Хотя, конечно, алмазы не так уж и много весят.
– Да скинь же ты свои сапоги, в конце концов! – кричат ему из облаков святые братья Криспин с Криспинианом, покровители сапожников. – Это же мелочь по сравнению с твоим спасением!
– Пожертвовать ими? Никогда! Пусть лучше я умру за Америку!
И, преисполнившись гордости, Фигероа поднимает ногу, намереваясь шагнуть в пучину и погибнуть вместе со своим кораблем – по крайней мере, он исполнит свой долг капитана. Но его нога неожиданно находит опору. Он даже не подозревает, что наступил на труп Амедео, крепко зажатого между двумя рифами, едва скрытыми под водой. Это мертвое тело оказалось той спасительной доской, которую глупость post mortem[56] протягивает алчности. Да еще рядом оказывается отмель.
Едва успев перевести дыхание, четверо выброшенных на незнакомый берег людей оказываются в кольце арабских всадников. Их связывают хлыстами и ведут в Алжир. Фигероа прихрамывает, но следит за своими каблуками. Гомбер, дрожа всеми своими жировыми складками, следует за Гаратафасом, идущим впереди. По лицу и усам в последнем признали единоверца. Однако для осторожных всадников этого не достаточно, чтобы его отпустить. Содимо, слишком растерянный, чтобы выказать отвагу, тем не менее, неожиданно отказывается войти в ворота, украшенные гирляндой из мальтийской требухи. На него тотчас набрасываются и, осыпая ударами, протаскивают через эти ворота за волосы.
Тяжелые створки закрываются за уцелевшими путниками, подозревающими, что они окончат свою жизнь в кипящем котле простолюдинов, которые встречают их градом перезрелых фруктов и гнилых овощей, нафаршированных щебнем. Под улюлюканье толпы их сопровождают в тюрьму Дженина. Тюремный сторож оценивающе смотрит на них своим единственным глазом. Почем будет на рынке невольников эта тяжелая туша? А этот испанец, так по-дурацки обутый?
948 год Хиджры, на следующий день.
Алжир ликует, как только может ликовать мусульманская юность перед христианской старостью, насчитывающей на пятьсот девяносто три года больше. Независимая столица корсаров Барбароссы, ценой жестокого обуздания подчинившаяся Блистательной Порте и объединенная под властью своего короля, празднует новый триумф ислама – пощечину, возвращенную за оскорбительный захват Туниса. Их король и главнокомандующий – Хасан Ага, приемный сын Хайраддина Барбароссы. Управляя восьмитысячной армией и с помощью милостиво посланного урагана, этот король корсаров разгромил крестоносцев императора, в три раза более многочисленных.
На небесах праздник. Организация Ответственнейших Наблюдателей, упившаяся и насытившаяся свежей убоиной, подрумянивает набитое брюхо в своем большом солярии. Михаил-архангел уже вытер свой окровавленный меч и вложил его в ножны. Вчерашний двенадцатичасовой ураган – всего лишь воспоминание о прекрасной разминке. На сегодня абсолютную власть получает Аполлон-Феб – другой античный бог, разжалованный, но тем не менее не угасший. Он накидывает на плечи мира царственную лазурь и окружает его нимбом света, омытого дождем и ветром. Под его лучами земля источает ароматы апельсинов, жасмина и душицы.
Стены увешаны бесчисленными разноцветными тканями. Начиная от второго часа после восхода солнца, на крышах домов собираются толпы людей, оттуда слышится их неумолчный говор. Они занимают места под навесами, на балконах и террасах. Люди жаждут увидеть триумф. В ожидании его, они уже поют ему славу:
Какой чудесный праздник!
И сколько удовольствий
Нам обещают боги
Доставить в этот раз!
Упомянутые боги тоже прибывают на торжество, кто с сигарой, кто с наргиле. Они дали человеческим существам день передышки, предоставив им некоторые послабления.
– Пусть делают, что им нравится, раз уж они так красиво о нас поют, – говорит себе ООН. – Они достаточно насытили нас, а потому на этот раз мы воздержимся от дерганья за какие бы то ни было ниточки!
Впрочем, на марабу большой лохани – сиди Бу Геддура – они-таки наслали кататонию[57].
Женщины первыми пользуются этими каникулами августейших кукловодов. Они особенно радуются победе, у них есть вкус к реваншу. Победа для них – это надежда в скором времени получить много мужчин-невольников, а также обещание захваченных на вражеских кораблях денег, которые можно с удовольствием сразу потратить на базаре. Эти обещания гонят их в Касба[58], где они разгуливают с открытыми лицами, демонстрируя широкие улыбки и белые зубы, очищенные лимонным соком. Обведенные черной краской глаза всякой алжирки искрятся и бегают по сторонам в поисках взгляда, за который можно зацепиться, и никого не пропускают, кто бы им ни попался на пути, будь то берберки в длинных рубахах из белой шерсти, прихваченных двухцветными поясами, андалузские мавританки в облегающих жилетах оранжевого и зеленого шелка, еврейки в пышных шальварах или мусульманки, обернутые длинной цветистой тканью. Сверкают на солнце драгоценности – серебряные серьги, броши из позолоченного серебра и золотые фибулы с красными кораллами. Их носят и женщины, и мужчины.
Сегодня день добычи. По направлению к большой площади Дженина льется плотный поток заинтересованной публики, которую гонят туда самые разнообразные желания. Процессия богатых торговцев, предшествуемая их христианскими невольниками; толпа кабилов и бедуинов; смуглые мавры, до самых глаз укутанные в темно-синие покрывала; мориски, бежавшие из Валенсии; мудехары, изгнанные из Испании; иудеи в темной одежде, охотно уступающие дорогу толкающимся корсарам, которых они еще вчера облапошили, – вся эта публика перемешивается, вступает в переговоры, заключает сделки. Город насчитывает сотню мечетей, но в нем имеется также не меньше двух синагог и две католические церкви. В то же время таким городам, как Барселона, Генуя или Марсель, подобная веротерпимость неведома.