Между этими шумными общинами царит мир, как и в Эдемском саду у них над головами – там, где заливаются храпом трое из Писания. Сон трех тиранов – подлинное счастье для богов, которым власть над миром принадлежала прежде, чем пришли Давид, Иисус и Магомет. Ибо если этот день принадлежит Аполлону, он не менее благоприятен и Меркурию – божеству торговли и дальних странствий, собирателю и разносчику всевозможных сплетен. Этот хлопотун в крылатых сандалиях куда древнее Того, кто играет громами в пустыне и сам себя слушает в полном одиночестве. И намного древнее архангела Гавриила – вестника, узурпировавшего его титул и функции.
О, Меркурий, маленькое божество, столь необходимое прочим богам, – ты, который вершишь высокие и низкие дела, передавая тайные послания, проверяя, опровергая или распространяя слухи, занимаясь ликвидностью и обрушением денежных курсов, обещаниями неплатежеспособных компаний и всевозможных жуликов; ты, который лучше всех хранишь любовные тайны в этом мире рогоносцев при посредстве твоей доброй приятельницы Венеры, – именно ты, вместе с той же прекрасной богиней, гасишь огонь Марса – этого господина Войны из Пентагона древности, где пятым следует упомянуть Юпитера.
Но воскресший хмельной Овидий теряется, когда с порога медресе[59] бородатый имам грубо кричит мусульманке, у которой на плечи упал хиджаб, обнажив ее роскошные волосы:
– Бесстыдница!
Этому слишком благочестивому человеку, который пять раз на дню задирает свои ягодицы к Божественному Лику, не помешало бы прислушаться к гласу народов Алжира – этой томной одалиски, возлежащей на диване из благоуханных холмов.
Что же слышит имам в ответ?
– Но, святой человек, разве хиджаб надевают для того, чтобы его не снимать? Как же тогда мне его выстирать? Или закон требует, чтобы я была неопрятной?
Толпа облегченно заливается смехом. Какая-то веселая матрона, свесившись со своей террасы, добавляет масла в огонь:
– А ты, о, муфтий, неужели никогда не снимаешь свою джелабу?
– Нет!
– Как же тогда тебе удается исполнять супружеский долг? Или у тебя для этого нашлась потайная дырочка? Везет же тебе, божий человек!
В ярости от оскорбительных речей, имам возвращается к своим сурам[60]. С улицы человек из племени йоруба, прижав руки к груди, многозначительно приветствует матрону со столь хорошо подвешенным языком. Она спешно посылает свою служанку догнать этого черного человека и договориться о вечернем свидании. Ибо муж ее, очень кстати задержанный Меркурием по важным делам, не поспел вернуться в Алжир. Венера, которая спит лишь вполглаза у ног многочисленных жен Пророка, наверняка предусмотрела подобные сделки между этими двумя расами.
Обмен любезностями прерывается с появлением отряда янычар, мужественных и суровых, в горделиво покачивающихся над крупами лошадей шапках с длинным хвостом – шлыком. Шествие «Анатолийских быков» вызывает волну вздохов со стороны зрителей обоего пола. Страх, вожделение и зависть сопровождают их марш под оглушительную музыку, рождаемую цимбалами, турецкими колокольчиками, кифарами, колокольцами и барабанами из верблюжьей кожи. Дорогу воинам великого султана с вечно воздетой в знак обета безбрачия саблей! Меч султана пророс в них до самых усов, ранящих сердце алжирской женщины и вызывающих зависть у бездельника, даже если ему и заказан путь в эту элиту с устрашающей славой, но с прекрасным доходом.
Турецкий эскорт образует каре, в центре которого их командир – мансулага – несет на подушке кафтан и золотой эгрет с бриллиантами – знаки всемогущества Сулеймана Великолепного. Они присланы султаном и предназначены Хасану Аге, победителю неверных. Сулейман намерен даровать ему титул бейлербея – верховного управителя берберского побережья, главного над всеми племенными властителями.
Тем временем поставленные на колени под балконом дворца Дженина Фигероа, Содимо, Николь и Гаратафас уже не ждут от судьбы никаких милостей. На них лишь ветхие набедренные повязки, ноги их босы. Только капитан по-прежнему в сапогах, несмотря на то, что в течение ночи, проведенной в темнице, на них много раз покушались крысы, лакомые до сырой кожи. Ребятишки бросают в них грязью, но, получив шлепки от работорговцев, держатся на расстоянии. Их прогоняют не столько из жалости к пленникам, сколько из страха, что будет подпорчен и так уже не слишком свежий товар.
Рядом с четырьмя уцелевшими с «Виолы Нептуна» дожидаются своей участи и другие пленники. Среди них – два пока еще не выпотрошенных мальтийских рыцаря, суровый монах с тонзурой из только что основанного для папских нужд ордена иезуитов, свалившийся с палубы «Стойкости», и двадцать девять солдат десяти национальностей в жалком виде. К этому следует добавить еще тринадцать с половиной ландскнехтов, которым нехватило бинтов для спасения второй половины четырнадцатого. Они утратили свою спесь перед окружающей их толпой нечестивцев, которые ищут с ними ссоры, угрожая палками и ножами.
Вот и вся человеческая добыча, которую алжирским корсарам удалось вырвать из когтей катаклизма, случившегося с императорской армадой, – к большому неудовольствию торговцев, еще вчера моливших небеса об избавлении от армады, а сегодня упрекающих их в скупости на пленников. Это, впрочем, не мешает им называть уже завышенную цену, но прежде они должны дождаться, чтобы Хасан Ага отобрал себе тех, которые по праву составят его законную долю. Затем оставшихся отправят в Батистан, на невольничий базар.
Удар гонга возвещает о выходе Хасана. Этот достигший зрелого возраста человек среднего роста, с голубыми глазами, привлекательным лицом и белой кожей, в ослепительно чистом плаще и шитой золотом рубашке, кажется несколько придавленным внушительных размеров тюрбаном из символического для ислама зеленого шелка.
На неведомом для пленников наречии и с явно преувеличенной напыщенностью мансулага, под скандируемое толпой приветствие, предлагает ему принять знаки высокого достоинства, которыми отныне его облекает Блистательная Порта.
Фигероа – он неисправим – поднимает голову и впивается глазами в бриллианты эгрета. И неминуемо получает удар дубинкой, которая оставляет рубец на его лице.
– Ни одному пленнику не дозволено смотреть на бейлербея, – шепчет ему Гаратафас. – Этот эгрет превращает его в луч, исходящий от великого султана. Ради вашего и нашего благополучия, ведите себя спокойно, не поднимайте глаз от земли, иначе вы труп!
Процессия рабов подносит и складывает добычу, захваченную у побежденных. Хасан заметно раздосадован тем, что ему принесли: три кирасы превосходной миланской работы, ни одна из которых не сохранилась в целости; несколько настольных часов со сломанными пружинами, принадлежавших Карлу Квинту; пять его же тарелок; сундуки, с которых облезла краска, и, наконец, истрепанные знамена Габсбурга – императора «открытых дорог»[61].
Хасан пренебрежительным жестом велит бросить эти знамена толпе, которая их тут же поджигает. Но нет ни золота, ни мушкетов – это всё утонуло. Его досада несколько смягчается при виде пятнадцати орудий тяжелой артиллерии и десяти легкой, снятых с выброшенных на берег галер.
– Вот это поистине ценный трофей!
Только теперь он удостаивает взглядом пленников под балконом, уткнувшихся лицами в пыль и ожидающих худшего.
– Именем Аллаха Беспощадного, где эти злосчастные рыцари?
К необычайному изумлению христиан, они поняли вопрос Хасана, потому что он произнес его по-итальянски. Охранник тюрьмы Дженина жестоким ударом ноги выталкивает обоих мальтийских рыцарей из ряда пленников.
– Отлично! Кто пока еще имеет уши, да услышит, о, вассалы кесаря-узурпатора! В мире есть только один император. Это наш возлюбленный султан – тень Бога на земле, наследник великого халифата, защитник святилищ двух святых городов, меч Аллаха, величайший из халифов. Его скромный служитель в моем лице раздавил, как муравья, вашего ничтожного короля Испании – этот бурдюк, наполненный гордыней – вместе с теми букашками, что у него в союзниках…