Тот из рыцарей, что помладше, смотрит прямо в глаза Хасану и возвращает ему удар:
– Нет в мире господина, кроме Господа нашего Иисуса Христа, принявшего смерть на кресте во искупление наше. Император Карл – рука Его, а твой султан, о, Хасан-вероотступник, всего лишь халиф над свиньями!
Оскорбление обжигает пламенем щеки бейлербея. Стоящие возле него судьи переводят эту заносчивую речь народу, который разражается воплями от нанесенной обиды.
– Твой язык храбрее твоей шпаги, собака. Отрезать ему язык!
Сказано – сделано. Но следует изысканное продолжение. Язык, нарезанный мелкими кусочками, подается другому рыцарю на императорской тарелке. Напрасно он отбивается от этой кровавой закуски – ему засовывают ее в глотку с ловкостью мастериц по откармливанию гусей. У Содимо приступ рвоты. Николь и Фигероа в отчаянии пересчитывают песчинки у себя под ногами. На вавилонском смешении языков и жестов народ Алжира высказывает свои предложения, в которых угадываются давно и повсюду известные своей жестокостью казни, вроде поджаривания на раскаленном железе, сажания на кол, вспарывания живота или вырезания глаз, – алжирцы требуют вендетты. Поднятая рука Хасана успокаивает их:
– Мальтийские собаки, да будет с вами проделано то же, что вы делаете с нашими людьми! Начнем с четвертования!
Толпа в восторге. Дети кричат еще громче, чем женщины, мужчины плотоядно улыбаются. Хасан уточняет:
– Однако не гоже нашим лошадям рвать вас на части. Они слишком чистокровны для таких нечестивцев. У меня для вас есть более подходящее животное. Юсуф, сердце мое, обслужи этих господ!
К рыцарям, один из которых захлебывается кровью, а другой выплевывает куски плоти, приближается монументальный абиссинец. В его руках сабля, вполне пригодная для того, чтобы разрубить пополам слона. Помощники палача растягивают ноги и руки осужденных и привязывают их к остроконечным кольям, вкопанным в землю. Теперь они готовы под разделку, и Юсуф одним молниеносным круговым взмахом своей лопаты для торта отсекает рыцарям конечности.
В остатке оказываются лишь два человеко-ствола, увенчанные головами. Затем, не обращая ни малейшего внимания на фонтаны крови, толчками бьющие из рассеченных артерий, абиссинец подхватывает их как бревна и поочередно насаживает каждого на заостренный кол. Он изловчается это сделать так, чтобы острие кола вышло прямо через рот.
Восемь отрубленных конечностей швыряют толпе зрителей, которые, вооружившись целой коллекцией разделочных ножей, вырезают плечевые и бедренные кости, угрожающе потрясают ими перед еще не тронутыми пленниками и затем раздают мясо стае тощих кошек, быстро набежавших с окрестных улиц и спустившихся с крыш. Плечевые, лучевые и локтевые кости достаются, в конце концов, своре тощих собак, а кисти рук оставляются для колдунов, которые охотно их покупают.
Удовлетворенный наглядностью примера, Хасан требует тишины и, по-прежнему на итальянском языке, обращается к оставшимся христианам.
– Отныне Хасан Ага будет называться Хасаном Справедливым! Ибо он по справедливости воздал этим проклятым мальтийцам от имени Хайраддина, своего отца. Разве не поступили они еще хуже с двумя его родичами? Вы не только отрубили им руки и ноги, но еще прижгли их раны, чтобы они долго оставались живыми, и выставили их тела на триумфальной арке в Палермо, когда ваш испанский королек явился туда принимать парад по случаю своей победы над Тунисом. И вам это до того понравилось, что вы даже вырезали их изваяния в камне ворот Порта Нуова, чтобы навеки обратить в посмешище наших четвертованных единоверцев. Теперь я отомстил за вас, собратья! А вы, голубчики мои, не бойтесь, вам не угрожает подобная участь, ибо наши ворота уже достаточно украшены!
Хасан подходит к перилам балкона и приказывает пленникам подняться. Он хочет каждому из них назначить кару и цену.
– Слово за тобой, тюремщик, они со вчерашнего дня под твоим надзором. Кто из них тебе кажется стоящим?
– Мой господин, сперва я должен вступиться вот за этого, – он ухватил за руку Гаратафаса. – Это один из наших братьев, он был пленником христианских собак и гребцом на испанских галерах.
– Освободите его и окажите ему добрый прием! – сразу же решает Хасан.
Но Гаратафас хмурится и не спешит выступить вперед.
– Что тебя смущает, брат? Христианам удалось тебя обратить? Или, может быть, ты перешел на сторону испанского карлы?
– Вовсе нет, о, великий бей. Твоя снисходительность не знает границ! И да снизойдет твоя милость на слугу твоего. – Гаратафас становится на колени.
– Что ты делаешь, поднимись немедленно! Ты же свободный человек и не должен становиться на колени. Или ты хочешь меня обидеть?
– Высокочтимая десница Блистательного Халифа, я встану с колен, лишь получив ответ на нижайшую просьбу…
Со стороны янычаров, стоящих рядом с Хасаном, слышится возмущенный ропот. Гаратафас слишком дерзок, он осмеливается о чем-то просить бейлербея! Между тем, кодекс чести требует в этом случае дать верующему просимое, и, если Хасан откажет, он рискует потерять лицо. Ропот нарастает. Как отнесется к этому бейлербей?
На помощь приходит мансулага:
– Кто же ты такой, чтобы ставить условия твоему господину?
– Я – Гаратафас, брат Догана, состоящего на службе у великого визиря Ибрагима Паши…
Турки на балконе дружно закрывают лица рукавами. Мансулага хватается за рукоять своей сабли.
– Произносить имя предателя запрещено, – грозно возглашает он. – Так приказал Сулейман! Или ты не знаешь, что тот человек казнен?
Гаратафас пересиливает спазм в горле:
– Нет, я этого не знал!
Пятью годами ранее немые евнухи Роксоланы – русской пленницы, ставшей женой султана, – задушили Ибрагима Пашу, бывшего христианского невольника, поднявшегося по ступеням власти до положения второго человека после султана. Скорость, с которой Меркурий разносил эту новость, едва ли превышала к 1541, то есть 948 году, скорость скачущей лошади или ветра в парусах, и поэтому божество в крылатых сандалиях так и не достигло «Виолы». Гаратафас не скрывает охватившей его тоски. Если погиб Ибрагим Паша, что же сталось с Доганом? Неужели его брата постигла участь фаворитов, которых предают мечу, как только их покровитель падет? Неужели он стал жертвой радикальной чистки, унаследованной от императоров Византии? Гаратафас в отчаянии – он свободен, но смелый и благородный поступок, на который он решился, вероятно, будет стоить ему жизни. Ибо он собирался лишь попросить Николь себе в невольники, в надежде избавить его от страшной участи, и ничего иного.
– Но ты назвал также имя Догана, – вновь бращается к нему Хасан Ага. – Не Догана ли евнуха ты имеешь в виду, его называют еще Горлицей Босфора?
Употребленное Хасаном настоящее время возрождает надежду в сердце Гаратафаса.
– Я ничего не знаю об этом прозвище, о, мой бей. Однако мой брат Доган действительно евнух. Он был когда-то избран Бебейидом в прислужники молодому Сулейману, да примет милосердный его под свое крыло…
– Так знай же, что твой брат жив. Его не пощадили бы сбиры Роксоланы, не заступись за него Хайраддин, который высоко ценит его таланты мажордома. Теперь он служит управляющим во дворце Биксатар, что возвышается над долиной Галатии. Итак, судьба вручила мне брата самого почтенного служителя моего отца! Раз так распорядился Всемилостивейший Аллах, говори, и я исполню твое желание!
– Я хочу, чтобы вот этот толстый кастрат из христиан был отдан мне в рабы…
И стараясь не обнаружить, как близко они между собой знакомы, он грубо толкает Гомбера. Николь разыгрывает испуг.
– Да будет так. Хасан Справедливый дал слово. Этот… кастрат… – твоя собственность отныне. Ну а ты, Гаратафас, приходи ко мне сегодня вечером, я должен поговорить с тобой. И своего раба возьми с собой!
Фламандец, который исподтишка наблюдает за лицом Хасана, внезапно замечает, что по этому лицу как будто пробегает какая-то тень – тень слишком знакомого ему сожаления.
Содимо и Фигероа за спиной Гаратафаса всячески выказывают свое нетерпение. Они уже видят себя спасенными от рабства этим великодушным турком. Их жесты, исполненные надежды, замечает Хасан. Его взгляд задерживается на маленьком испанце в сапогах, которые резко бросаются в глаза среди прочих босых ног.