– Кто эти двое, они как будто знают тебя? Но не проси меня за них. Хасан Ага никогда не оказывает сразу две милости одному и тому же человеку.
– Разумеется, они мне не нужны! – бросает Гаратафас.
Услышав это, Содимо плюет в его сторону. Зубы его при этом обнажаются, и видно, что спереди их не хватает – еще на галере ему их выбил Гаратафас. Тюремщик швыряет его на землю.
– Этот недорого стоит, с его щербатым ртом! Кто его хочет?
Работорговцы, внимательно наблюдающие за выбором бейлербея, чтобы забрать себе остатки, отворачиваются от предложенного им Содимо. И толпа не выказывает никакого внимания к художнику. Лишь один янычар с балкона рассматривает его с интересом. Он что-то шепчет на ухо мансулаге, и тот кивает головой.
– Пусть отведут его в казарму, – объявляет мансулага. – Там для него найдется место.
– Что? Меня к этим скотам? И чтобы я служил им для… для… для… мне страшно вообразить, для чего! Нет! Никогда! Лучше сдохнуть!
Содимо всаживает в икру тюремщика все свои когти и пропахивает в ней кровавые борозды. Несмотря на удары ногой, его хватка не ослабевает. И кто бы мог подумать, что в нем столько цепкости?
Янычар спускается, чтобы расцепить их. Один подзатыльник, и Содимо становится мягче тушеного кролика. Янычар закидывает его на плечо и уносит. Из кармана штанов художника выпадает какая-то медаль, которую никто из каторжников никогда у него не видел. Она сверкает на солнце серебряными бликами. Ее тотчас подбирает Николь. Его поступок не ускользает от внимания Хасана, который, однако, игнорирует эту кражу.
Среди рабовладельцев нарастает нетерпение. Они уже заранее поделили между собой несчастных солдат и ландскнехтов, заметно ослабевших и не интересующих Хасана. Их ранения ничего путного не обещают. Лечение раба дорого стоит. Большее, на что они сгодятся – это ходить за плугом и вертеть поливальную машину в богатой долине Митиджа.
Остаются иезуит и Фигероа. Эти двое располагают к насмешкам. Глядя на иезуита с его разодранной сутаной, тонзурой, мертвенно бледным цветом лица и всем его видом мученика по предопределению, можно подумать, что самой извращенной из пыток он бы счел отказ ему в мученичестве. Между тем, в сторонке, под пальмой, идет совещание между несколькими христианами, которые вытряхивают содержимое своих кошельков.
– Я вижу здесь иисусоедов, которые собирают взносы на выкуп этой тонзуры, – злословит Хасан. – Я им охотно ее уступлю, если они хорошо заплатят.
И шепотом мансулаге:
– Но если они его выкупят, нужно установить за ним слежку. Я хочу знать, в какой дом он пойдет. Он может быть нам полезен.
Что до Фигероа, то этот почти голый человек в высоких сапогах возбуждает все большее любопытство толпы и желание над ним поиздеваться. Он, который еще позавчера имел право выбирать между праздной жизнью и смертью, больше не видит перед собой ничего, кроме какого-то сброда, норовящего схватить его за ноги. Хотя возле тюремного сторожа он может чувствовать себя в относительной безопасности, мальчишки все-таки подползают к его ступням. Они с силой толкают его, он падает, сапоги мелькают в воздухе. Жадные пальцы ловят их. Спасая правый сапог, он теряет левый. Из-за его стараний вцепиться в оставшийся на нем сапог трещит и отрывается каблук. И происходит то, чего Фигероа боится намного больше, чем вечной погибели: алмазы катятся в пыль, а в оторванных подошвах блестит золото. Вся площадь разом испускает победный крик. Фигероа бросается за своими камнями. Крупный голубой алмаз сверкает на солнце. Едва он успевает подобрать его, как сверху раздается окрик.
– Стоп, испанец! – это хищный голос Хасана. – Что ты прячешь?
Со стремительностью ястреба-перепелятника бейлербей срывается с места и почти мгновенно оказывается внизу, на площади. При его появлении все падают ниц, носом в пыль – из страха встретиться с ним взглядом. Его тень нависает над Фигероа.
– Покажи!
Не обращая никакого внимания на приказ, капитан протягивает руку за последним камнем. Туфля бейлербея расплющивает ему запястье.
–Я сказал, покажи!
Фигероа ничего не остается, как повиноваться. Он разжимает ладонь, из нее сыплются камни Америки – сокровище, которое даже гнев Нептуна не смог у него отнять, – и он плачет, как недавно плакал несчастный Кортес.
– Что ты хнычешь, испанец?! Ты должен быть счастлив. Эти чудные камни, которые ты прятал, – твой выкуп! Ты свободен! Возвращайся теперь к своему королишке… если сможешь! Экипажи в Алжире стоят дорого, а ты уже больше не располагаешь средствами!
И Хасан заливается смехом, переходящим в громкий хохот. Он убирает туфлю с запястья Фигероа, приказывает подобрать золото и алмазы и, вполне удовлетворенный, поднимается во дворец. Сапоги исчезли в гуще простонародья, разошедшегося по своим делам. Капитану осталась лишь половина голенища на правой ноге. Обе ступни его босы. Христиане в своем углу все считают и пересчитывают деньги на выкуп иезуита, бросая в сторону Фигероа ядовитые взгляды.
– На нем было столько сокровищ?
– И он так хитроумно их прятал?
– Может быть, это шпион?
– Куда там, это подлец! Захоти он, при таком богатстве, мог бы выкупить всех наших христианских братьев!
– Вот мерзавец!
– Да будь он проклят!
Один из них направляется к тюремному сторожу. С подобострастием протягивает ему кошелек. Пересчитав деньги, тюремщик отдает ему иезуита.
– А этого не хотите? – спрашивает тюремщик, указывая на Фигероа.
– Да пусть подыхает!
– И это твое милосердие, христианин? – плюет в его сторону магометанин.
На опустевшей площади не остается никого, кроме босого капитана, отвергнутого даже своими единоверцами. И тогда просыпается в нем прежняя жажда, настолько неистовая, что весь снег Атласских гор не смог бы ее утолить.
Глава 7
Николь и Гаратафас, отпущенные на свободу, слишком одиноки в этом городе корсаров. У них нет ни гроша, но им удается стащить кое-какие лохмотья у старьевщика, пока тот пререкается с коллегой, повернувшись к ним спиной. Этими жалкими тряпками они прикрывают свою слишком заметную, почти непристойную, наготу. И благодарят бога – каждый своего – за эту малопочтенную помощь. Его католическое Всемогущество и Милосердный Аллах – два толстых пупса, в избытке и до отупения насосавшиеся крови – отдуваясь, пыхтят свое нечленораздельное одобрение и вновь погружаются в тошнотворный сон.
В Алжире, пропитанном влагой после штормового дня Всех Святых, ноябрьский полдень дышит холодом. На голодный желудок он кажется еще более суровым. Окинув недобрым взглядом их жалкие отрепья, без признаков цвета, но отнюдь не без запаха, клан попрошаек теснит их прочь от жаровен, полыхающих на перекрестках. Тогда они дожидаются сумерек, чтобы отнять у собак мясные объедки и подобрать оставшиеся после базара подгнившие овощи.
Вгрызаясь в какой-то слишком шерстистый для приличного ужина кусок, Николь на мгновение задается вопросом, не попались ли ему останки мальтийских рыцарей, разделанных толпой.
– Гаратафас, а это не…?
Но турок не отвечает. Он лишь пожимает плечами, не прекращая грызть сомнительное мясо и заедая его увядшей морковной ботвой и головкой подпорченного лука-порея. Николь поступает точно так же, и поскольку эта еда смутно напоминает ему вкус говядины с овощами, он воображает себе, что блюдо вполне подлинное. Они слишком голодны для того, чтобы поддаваться сомнениям.
Иисус, одесную своего похрапывающего отца, роняет слезу, остающуюся незамеченной никем, даже его дедом Яхве, который в свое время охотно бы отведал Исаака под соусом барбекю, если бы ангел, готовивший жаркое, вовремя не заменил Авраамова сына на лопатку козленка.
Взбодренные своей омерзительной закуской, турок и скопец, повинуясь приглашению бейлербея, направляются к воротам Дженина.