Природа наделила Содимо необыкновенным зрением и редкой способностью видеть в темноте. Когда он был ребенком, окружающих пугало это его ночное зрение. Считалось, что это бесовский знак. Не лучшим образом был воспринят и рано пробудившийся в нем интерес к произведениям искусства. Дома он вынужден был прятаться от своего папаши-башмачника, угрюмого вдовца из Трастевере, который колотил его, требуя, чтобы он продолжал его дело. Тогда он стал ходить по мастерским, предлагая свои услуги, но сын человека, который тачает башмаки, не встречал там благосклонного приема. В Риме, как и повсюду, ремесленники уважали цеховое братство и не любили чужаков. В отместку, он воровал у них инструменты.
Содимо работал со всем, что попадало ему под руку, но ничего никому не показывал. Он стал специалистом в изготовлении фигурок, все более и более миниатюрных, поскольку их легче было утаить от родительских глаз. В его руках зуб становился фигуркой льва, из двух веточек и обрезка кожи он сделал крест и распятого на нем Иисуса, затем лиру – из гребешка куриной кости и нескольких шелковых ниток. Чем меньше был исходный материал, тем более замысловатой становилась форма, которую он ему придавал. Однажды ночью, в полнолуние, при свете и соучастии покровительствующих ему лунных лучей, он вырезал текст Нагорной проповеди на пшеничном зерне. Это был шедевр, который, однако, склевал у него голубь. Он надеялся отыскать драгоценное зерно в зобу птицы. Но голубь успел его переварить. Он ел его, обливаясь горючими слезами. И получил хорошую трепку от своего отца, который считал, что его сын слишком изнежен, если приходит в такое состояние из-за птицы.
Здесь, в углу мастерской Содимо вновь обрел свое призвание. По крайней мере, глаза и руки у него сохранились в целости, избежав какого-либо надругательства! Он стянул у Челлини обрезки серебра. Вместо одного вора вышло полтора, поскольку серебро принадлежало Папе, а ювелир употребил его для изготовления причудливой солонки, над которой он корпел в дальней кладовке и рассчитывал предложить ее Франциску I. Содимо не слишком восхищался этим творением Бенвенуто, а потому последний даже не удостоил вниманием замысел, над которым трудился его младший приятель, хотя эта работа и была поручена им обоим. И напрасно! Бенвенуто стоило бы на это взглянуть! Уже сам приказ камерария был ловушкой, но шедевр, который заканчивал Содимо, был настолько же необычен, насколько и взрывоопасен.
На маленькой серебряной медали, диаметром не шире большого пальца, он выгравировал изображение того, чему они вместе были свидетелями 6 мая 1527 года. На лицевой стороне были вырезаны крошечные, однако узнаваемые, две башни, обезглавленные ядрами фальконетов, и веревочная лестница, вплоть до каждого из ее узлов, по которым коннетабль проник в Рим. Можно было разглядеть всю роскошь его миланского доспеха, его глифы и щиты. Содимо представил Бурбона в самый момент его смерти и окружил его падающую фигуру ореолом из благочестивых слов «Ах, Матерь Божья!», которые уже приписывала ему легенда.
Вверху над коннетаблем была изображена тиара Климента VII и шесть шаров герба Медичи. Слева от него – герб Бурбона, справа – герб императора Карла со всеми многочисленными коленами его рода. Полководец падал в сторону императорского герба. Основание лестницы тонуло в свалке из дюжины блудодействующих ландскнехтов. Обратная сторона медали была еще более поразительной. Содимо изобрел для коннетабля погребальный девиз и вырезал его буквами в стиле пламенеющей готики. Его весьма дурной французский подсказал ему выражение: Là gésiras[82]. Вокруг этой надписи он нагромоздил такую мешанину из гербов Медичи и императора, что невозможно было догадаться, кто в действительности должен был там погибнуть и упокоиться – кто-то из семей Медичи, Бурбонов или императора. По ребру медали вился изящный фриз из драконов, сатиров и виноградных лоз.
Он закончил раньше предписанного срока. Бенвенуто бегло осмотрел изделие, придя в восторг от безукоризненного совершенства отделки ребра. Его голова была занята собственной работой, и он немедленно позаимствовал у Содимо некоторые идеи. Обрадованный тем, что сроки соблюдены, Челлини предложил для медали великолепный футляр черного дерева с перламутром – давнее произведение его рук. Все вместе было упаковано в чеканный ящичек с папским гербом.
В назначенный час они были в Ватикане. Папа беседовал возле дверей своей гардеробной с камерарием и архиепископами Сипонто и Вероны. Он благожелательно встретил художников, протянув им свой перстень для поцелуя.
После всех ритуальных поклонов Бенвенуто, неожиданно для Содимо, взял у него из рук ящичек и, открыв, предложил его шедевр вниманию понтифика. Увидев медаль, Климент VII вскрикнул от радости. Не моргнув глазом и даже не удостоив Содимо взглядом, Челлини принял восхищение на свой счет. Задыхаясь от ярости, бедный юноша наблюдал, как по знаку понтифика камерарий Латино Джовенале вытаскивает из своего рукава тяжелый кошелек с золотыми анжелотами[83].
Затем медаль обошла весь круг придворных архиепископов, последним ее получил Латино Джовенале. Папское окружение восхищалось, главным образом, чудесной способностью мастера уместить столько прекрасных рисунков на такой малой поверхности. Комплименты так и сыпались на Челлини. Камерарий водрузил себе на нос очки, отошел к окну и принялся внимательно изучать медаль. Издав какое-то восклицание, он, посмеиваясь, вернулся к Челлини.
– Это превосходная работа, Бенвенуто. Императору понравится быть погребенным в ногах у нашего возлюбленного папы!
– То есть как это? – удивился Климент VII, ласковый голос которого внезапно стал трескучим.
– Взгляните же сами, пресвятой отец! Если повернуть медаль вот этой стороной, то герб Медичи попирает орла Габсбургов.
– Дайте сюда! И одолжите мне ваши стеклянные глаза…
Папа ушел к окну. Он крутил медаль и так, и сяк. Его щеки вспыхивали румянцем, который в это же время исчезал с лица Бенвенуто. Содимо почувствовал сильное головокружение, которое, к его собственному удивлению, доставляло ему определенное удовольствие.
– Что означают здесь эти фигуры? – спросил папа. – Это, как будто, лютеране, совершающие содомский грех? Что ж, это может быть забавно, однако тут кроется опасный намек! Бенвенуто, объяснись, что ты хотел этим сказать? О, да я еще вижу герб императора в той стороне, куда падает Бурбон! Вот это уже может показаться оскорбительным. Нет, я решительно не одобряю эту работу. Спасибо, сеньор камерарий, ваша проницательность делает вам честь!
Джовенале добавил еще:
– Сам выбор сюжета кажется мне неуместным, Ваше Святейшество. В конце концов, этот Бурбон явился, чтобы разграбить и опустошить город Святого Петра… К счастью, Ренцо да Чери его прикончил из своей аркебузы.
– Ах, это… нет! Это я его убил! – взорвался Челлини, вечно жадный до славы, а также в надежде таким образом увести разговор в сторону от медали, вызвавшей столько треволнений.
Церковники встретили это заявление громким хохотом.
– Как, Бенвенуто? Что означает это новое бахвальство?
Ювелир напыжился и выдал свою версию смерти коннетабля. Якобы он схватил аркебузу, которой был вооружен Содимо, и прицелился туда, где была схватка и где над всеми возвышался всадник в белом доспехе. Содимо восстал:
– Лжец, ни у кого из нас никогда не было подобного оружия!
– Да чтоб меня черти взяли, если я, Бенвенуто Челлини, лгу! Ты хочешь разозлить меня, грязный щенок!
И Бенвенуто двинул его ногой в бедро, что очень развеселило священнослужителей.
– Расспросите его сами, господа, потому что он и есть автор этой медали! – признался он, наконец.
– Неужто? – возмутился папа. – Так ты приписывал себе работу другого? Это поступок, достойный порицания, тем более, если он совершен тобой! Ты весьма огорчаешь меня, Бенвенуто!
Лицо папы вновь побледнело, и он отвернулся от Челлини. Последний хорошо знал своего Климента VII, который был не так чувствителен к насмешливому кощунству, как к бесчестному поступку художника, ибо эту категорию людей он ценил более всех прочих, после самого себя.