С этой минуты ювелир утратил папскую благосклонность. Камерарий же как будто только и дожидался его трусливого признания, чтобы отомстить Содимо.
– Так это ты, мелкое ничтожество, и есть тот искусник, который осмеливается насмехаться над наместником Христа и императором? Знаешь ли ты, что за это полагается?
Содимо, движимый всей ненавистью, какая накопилась в нем за время набега ландскнехтов, почувствовал, как пронизывает его освобождающая от этой тяготы радость. Он дал волю этой ненависти и выложил все:
– Я, без сомнения, заплачу за это смертью, господин камерарий. Но мне плевать! Я был так близок к ней, намного ближе, чем вы могли бы оказаться, когда удирали, подвесив себе на шею остатки своего ничтожного хозяйства, вместе с этим вот шутом (он указал на Климента). А ты, что ты предпринял, скверный папа, когда Господь посылал нам знамения, которые ты даже не сумел прочесть? Конечно, я мог бы усомниться в Его существовании, когда сдыхал на медленном огне, брошенный на потеху солдатне этого императора, которому ты хочешь угодить. А эти ландскнехты – эти крысы и псы – рассмотрите повнимательней, какой мерзостью они заняты! Они вполне стоят вас, дети Содома, бурдюки с говном, лицемеры, высокопоставленные хищники, ворьё, подлецы, убийцы! Чтоб вам сдохнуть от дурной болезни, и пусть у вас отсохнет то, чем вы грешите! Чтоб вам подавиться вашими облатками! Только вы до того надуты пороками, что никаких столетий вашего лживого чистилища не достанет, чтобы вас искупить! Я срал на вас всех!
Епископы затыкали себе уши. Папа задыхался, став одного цвета со своей красной шапочкой, а камерарий испускал истерические вопли:
– Нечестивец! Лютеранин! Приспешник сатаны! Мразь! В темницу! На костер! Нет, лучше его немедленно прикончить на месте!
Движением руки Климент VII остановил его.
– Напротив! Смерть была бы для него слишком мягким наказанием, ибо он оскорбил Господа и поносит Его чистилище. Пусть же он в этой жизни узнает, что такое чистилище. На галеры! И до конца его дней! Я сказал!
Выслушав это, Содимо нарочито нагло вырвал из рук Папы свою медаль. Взломав ларец Челлини, он бросил в лицо понтифику:
– Взгляните, святой отец, на эту облатку! Она настолько нечестива, что я уношу ее с собой в мое чистилище! Вы последуете за ней туда?
И проглотил свою медаль. Воспользовавшись общим замешательством, Бенвенуто нырнул в какую-то незаметную дверь. В тот же вечер Латино Джовенале спустился в мастерскую. Он обнаружил незаконченную солонку и понял, куда уходит серебро. Ювелира ожидали новые неприятности. Что же касается Содимо, то после пятидесяти ударов палками его дотащили до Остии, где все тот же Джовенале продал его за тридцать денье в каторжные работы на флот императора Карла. Вначале камерарий подумывал, не вспороть ли ему живот, чтобы вернуть назад папское серебро, но затем отказался от этого намерения, рассудив, что столь недостойный предмет должен отправиться на дно моря вместе с испражнениями, только ни в коем случае не с папской галеры! Двумя днями позже Содимо выкакал свою медаль, и с тех пор никто ее больше не видел до этого злополучного алжирского утра.
Глава 9
Заря, окутанная туманом, тепло и сочувственно оглядывает опьяненные тела, которые утрата чувства реальности беспорядочно раскидала по внутреннему дворику гарема. Хасан, Николь и Гаратафас в полном изнеможении валяются, как попало, напоминая веселую компанию после попойки. От первого торчат только икры ног и одна туфля, прочее наполовину затоплено среди его подушечных рифов. Другой, уткнувшись лицом в блюдо с остатками манного пудинга, кажется, видит экзотические сны. Его язык время от времени выскакивает изо рта, будто у хамелеона, и хватает изюмину. Третий во весь рост растянулся возле фонтана. Из-под апельсинового дерева доносится могучий храп Шосроэ. За колоннами завалились спать некоторые из черных евнухов – их сандалии торчат из-под занавесок. Женщины исчезли, кроме одной, которая, присев на корточки возле бассейна, смачивает лицо Гаратафаса, чтобы привести его в сознание.
Турок открывает глаза – над ним склонилось самое прекрасное лицо, какое он когда-либо видел. Миндалевидные глаза сверкают фиолетовым блеском, алые губы в шаловливой улыбке приоткрывают слоновую кость нежнейшей чистоты. Несколько непокорных золотистых кудрей выскальзывают из-под накидки. Рука, отливающая хной, освежает ему лоб и ласкает щеки.
– Проснись, мой красавец…– шепчет она.
– Но…кто…?
– Тсс! Они пока спят. Гашиш всемогущ, вы же то и дело его курили, а мы еще начинили им пищу и добавили в напитки…
Кое-как Гаратафасу удается восстановить в своей памяти события ночи. Он вспоминает внезапную ярость Хасана, потом рискованное предприятие с импровизацией на тему Всех сожалений. Вслед за тем, вполне вероятно, хозяйкой гарема стала богиня Безумие. Было ли это во сне, или на самом деле канон подхватили полчища музыкантов и множество ударных инструментов? Когда запел Хасан, открылись все двери и появились десятки дервишей, а за ними вереницы негров, которые, раскачиваясь и звеня кастаньетами и тамбуринами, затянули свои мистические песнопения. Голоса Николь и Хасана, смешавшиеся с колдовскими мелодиями муэдзинов, все поднимались и поднимались ввысь, казалось, достигая звезд. Гаратафас кружился вместе со всеми, пока окончательно не растворился в розовом тумане. А теперь на него снизошел покой, какого он никогда не знал.
Красавица-незнакомка наклоняется к нему и целует в губы. Он чувствует непреодолимое желание вкусить от этого, столь прекрасного, граната.
– Идем, Гаратафас! Следуй за мной, но только на цыпочках. Остерегайся кого-нибудь разбудить. Пока не наступит час их пробуждения, у нас довольно времени впереди!
Она берет его за руку и помогает подняться.
– У нас…, почему у нас…?
Ее пытливые руки пробегают по его спине, его плечам, вызывая в нем сладостную дрожь. Не очень уверенным шагом он следует за ней.
– Куда ты ведешь меня?
Его башмак скользит по фаянсовым плиткам и оказывается в воде. Она прикладывает пальцы к своим губам и посылает ему поцелуй.
– Поторопись же, прекрасный Гаратафас… Скорее, скорее!!
Она тихонько смеется. Гаратафас вдыхает мускусный аромат, который оставляет за собой скользящий впереди него гибкий силуэт. Она непрестанно оборачивается, побуждая следовать за нею сквозь лабиринт ширм и драпировок. Увлекательная игра пробуждает в нем чувственность, слишком долго дремавшую.
Его охватывает желание невероятной силы. Уже многие годы он не испытывал подобного. Он даже забыл о его природе. На галере он никогда не пытался утолить свое вожделение с мужчиной. Не то чтобы он питал отвращение к самому этому акту, скорее насилие было не в его правилах. Но в недрах трюмов только и практиковалось такое грубое удовлетворение похоти, дикой и безжалостной, хотя на «Виоле» это случалось довольно редко. Амедео, которому содомия была омерзительна, не спускал глаз со своих людей. Но иногда, ради тех, кого месяцы воздержания доводили до безумия, он закрывал глаза на поведение Алькандра, который не скупился на услуги такого рода за лишний кусок сала. Что же до его приятеля Содимо, этого застрявшего в отрочестве чумазого мальчишки, то многие зарились на его ягодицы, но никому и никогда не приходило в голову о них потереться – слишком пугали его глаза, обжигающие ненавистью, да еще эти его ночные кошмары, от которых просыпалась вся галерная каторга. Да и кто знает, не придушит ли он своей цепью того, кто вздумает до него дотронуться?
Но этим утром, волею Аллаха Сладострастного, Гаратафас уже не каторжник на галере. Теперь он свободен, прелестнейшая из газелей воскресила его и манит за собой. Его широкие шальвары набухли внушительным бугром, куда устремляется каждый атом его сознания. Остатки гашиша в его венах еще усиливают пыл, что побуждает его гнаться за незнакомкой, в то время как она, хорошо зная об этом, старается этот пыл удесятерить. Она замедляет свой бег, как бы побуждая его схватить ее. Но в последний миг она вновь убегает и по пути мало-помалу освобождается от одежд, как осеннее деревце от листвы. Она обнажает лодыжку, смутное очертание бедра, затем показываются плечо и одна грудь, но при этом ни какой из одежд она не теряет на своем бегу.