Притихшая Козмальдина опускается к ногам бейлербея и целует его сапоги.
– Возможно ли это? Неужели ты и есть тот чудесный гравер, о котором мне говорил Николь? Какие извилистые пути уготавливает Аллах своим творениям!
И Козмальдина, оказавшаяся не кем иным, как Содимо ди Козимо, рассказывает Хасану историю своего превращения в фаворитку короля племени Куку, после того как это разбойничье племя захватило караван Томбукту, державший путь через их горы.
– Как раз над той равниной, где мой сыщик потерял след туарега. Так ты не был в глубине Сахары!
Язычникам Куку, совсем недавно обращенным в ислам, в ночных кошмарах художника чудилось нечто мистическое, чем он и заслужил их необычайное почтение. Как существо, одержимое духами, Содимо не вызывал у короля никаких желаний, но для племени стал чем-то вроде пифии-прорицательницы, чем объяснялось его странное одеяние и обильная татуировка, которой украсили его женщины племени.
– У них чародеем может быть только женщина. Поэтому они меня переодели!
Содимо по-прежнему остается у ног Хасана, который просит его подняться.
– Нет, господин. Снизойди лучше к моей просьбе и оставь меня здесь, среди этих людей. Впервые в жизни меня не бьют и надо мной никто не глумится. Лучше я буду с ними, чем в невольниках у Шархана. Да он и убьет меня, как только увидит! Ах, господин, ты не знаешь, на что я способен, сам того не желая!
– Напротив, меня интересует именно то, на что ты способен… Если ты действительно тот, кто вырезал эту медаль.
– Да, это моя работа, очень давняя. О, дай мне ее на минуту, мне так хочется снова к ней прикоснуться! Ты не представляешь, чего она мне стоила.
– Увы, ее надпись позволяет догадаться о множестве страданий. Но если я отдам ее тебе, ты вернешься со мной в Алжир?
– Да, господин. Только при условии, что я уже никогда не буду продан янычарам.
– Тогда забирай свою работу! Это выкуп за тебя. С сегодняшнего дня ты поступаешь ко мне на службу.
Содимо сжимает свою медаль в дрожащей ладони. Она становится влажной от его слез и поцелуев. Хасан приглашает его в паланкин, подаренный кочевниками Куку, что вызывает сильное отвращение Мохаммеда эль-Джудио. Корсар не понимает по-итальянски и ворчит про себя:
– И что за невнятицу они несут за моей спиной?
Он предпочел бы видеть Хасана Агу верхом на лошади рядом с собой, как подобает воину, а не сидящим около этого мерзкого татуированного существа. Он недоволен Хасаном и находит, что с тех пор, как он стал бейлербеем, у него испортились манеры. Взять хотя бы этого жирного певца с его тоскливыми песнями…
По дороге Хасан вытягивает из Содимо всю его историю. Он ужасается той участи, на которую обрекли юношу ландскнехты, поражается самоубийственному бесстрашию его поведения с папой Климентом и неистощим в своем восхищении его необыкновенной медалью. Не прерывая рассказа, Содимо с блуждающим взглядом непрестанно поглаживает переплетения узоров на своих руках и ногах.
– Смог бы ты нарисовать другие миниатюры, подобные тем, что вырезаны на Al Jezeera? – спрашивает у него Хасан.
– Без сомнения, и даже еще лучше, господин! Я научился у людей Куку необычной технике начертания символов. Знаешь ли ты, сколько историй можно прочесть по этим рисункам на моей коже? Такой, каким ты меня видишь сейчас, я – подлинная книга во плоти. Их женщины натолкнули меня на множество идей…
– Ты тоже вдохновляешь меня на кое-какие идеи! Скажи мне, умеешь ли ты писать цифрами?
– Я умею писать красками, гравировать, просто писать и вычислять пропорции. Стало быть, умею и считать!
– Нет, я говорю о тайном цифровом письме, которым пользуются шпионы для связи между собой.
– Ах, шифр! Папа Климент хотел, чтобы этому посвятил себя Челлини. Но тот отказался, эта игра была ему не по вкусу – слишком опасна.
– Но чрезвычайно полезна. Слушай. Речь идет вот о чем…
Зазвучали систры, трубы и литавры. Рука Мохаммеда эль-Джудио резко отдергивает шторку паланкина. Весьма холодным тоном он обращается к Хасану:
– Мы приближаемся к Баб-эль-Уэду. Тебе следовало бы ехать верхом рядом со мною… Если, конечно, Твое Величество ничего не имеет против!
Ничего нет проще, чем отречься от своей веры и обратиться в ислам. Для этого достаточно произнести chahada[95], подняв указательный палец правой руки. Николь становится напротив Ибн Джубейна и Нуралдина, которые несколько задержали его обращение, настояв на том, что они должны растолковать неофиту Коран во всей его целостности, а также хадисы Пророка. Слева от него стоит его хозяин Гаратафас.
Николь почти раздет. Его бедра плотно обернуты белой тканью, и над ней нависают освещенные февральским солнцем жировые складки – столование у Хасана добавило ему полноты и открыло глаза на то, что он грешит чревоугодием. Турецкие матроны только улыбаются – жир в их понимании является олицетворением изобилия и щедрости.
Николь находит очень занятным пять раз на дню задирать к солнцу зад и молиться узелкам на ковре. Выпрямив поднятый кверху палец, он произносит слова посвящения:
– La ilaha illa Allah Mohammed ras Ulah!
Его одевают в красивую тунику абрикосового цвета, обшитую серебряной тесьмой, и увенчивают его обритую голову зеленой хлопчатобумажной феской. Все участники процедуры повторяют ритуальные слова:
– Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк Его!
В самой глубине своей души Николь испытывает ликование. Ах, если бы толедские инквизиторы могли его видеть! Превращение императорского певчего в вероотступника – отличная расплата за его осуждение на галеры! И какое удовольствие ощущать себя объектом подобного чествования! Сегодня все ему легко и радостно, как и эта торжественная церемония. Кроме прочего, он, будучи скопцом, не нуждается в обрезании. Одной болью меньше. И нет в нем никакого сожаления, ибо он не ощущает себя вполне ни мусульманином, ни христианином, скорее в нем есть понемногу и от того, и от другого. Их совместные богословские заседания утвердили его в мысли, что между одной религией – а также одной книгой – и другой не так уж много различий. В каждой из них по-своему присутствует троица, а эти несходства, за которые так цепляются злонамеренные умы, являются опорой скорее для власть предержащих, чем для душ, нуждающихся в утешении. Доктрина не так уж важна, была бы вера. И потом…
Николь ощущает себя кораблем, которому благоприятный ветер неожиданно помог добраться до тихой пристани. Он был печальным кораблем – со сломанной мачтой, без руля и без ветрил. Но потом его подхватили течения, эти подводные ветры, и помогли ему войти в гавань.
– Этому есть одно латинское определение, – говорит он себе, – opportunus…
Оно переводится и как своевременный, и, вместе с тем, как уместный, а в середине заключено слово место – стало быть, это тот, кто в назначенное время приводит в безопасное место. И нет ничего из ряда вон выходящего в том, что его обращение произошло именно в порту Алжира. Очень многие становятся вероотступниками. Среди наемников из ближайшей охраны Хайраддина и его приемного сына насчитывается больше обращенных сардов, сицилийцев, греков, калабрийцев и испанцев, чем коренных мусульман. Гаратафас прав: здесь в изобилии встречаются случаи, когда рабы становятся компаньонами своих хозяев коммерсантов. К тому же, не редки примеры, когда вероотступник перед смертью завещает свою собственность семье, оставшейся на христианской земле. Николь встречал здесь неаполитанских нотариусов, прибывших для оформления приличной суммы денег или какой-нибудь берберской лавки в пользу законных наследников. Из последних некоторые даже остались по эту сторону Средиземного моря. Да и на другой стороне нет дураков, чтобы их объявлять негражданами или вероотступниками – дела остаются делами, а нормальные люди, размышляет Николь, всегда более покладисты, чем те немногие, которые мнят себя их хозяевами.
– Ну а если Фортуна заставит меня повернуть вспять и отречься от принятой веры, я не увижу в этом большого зла. Разве не есть все вокруг лишь видимость и ложь? Религиозные убеждения можно поменять, как я только что поменял одежду. Небеса мне, что ли, за это низвергнутся на голову? Ничего подобного, здесь слишком уж солнечно! И как мне хорошо при этом!