– Странно, как вас много, – замечает Милли, наклоняясь над этими кишащими жизнью скорлупками.
– Это ненадолго, – раздается накаченный высокомерием голос.
Милли поднимает голову и видит крупного мужчину в белом спортивном костюме и кепке с надписью «Добро пожаловать домой, Купер!». Сходство между отцом и сыном очевидно. Если не считать надменной отцовской челюсти, черты лица точь-в-точь одинаковые: правильные, приятные, почти мальчишеские. Но взгляд прямой и враждебный.
– Ты из Водовичей? Младшая?
– Да, мистер Купер.
– Где твоя мать?
– На работе, мистер Купер.
– Что-то не так с фермой?
– Нет, сэр.
Милли не успевает перевести дыхание.
– Хорошо. Так почему тогда ты отнимаешь мое время?
– Я ищу Свана, – кое-как выдавливает она.
При упоминании сына вид у старшего Купера становится еще враждебнее. Прямо куст крапивы.
– Чтобы подарить ему маргаритки?
Милли кивает, и в животе у нее все сжимается.
Сейчас она провалит экзамен, ясно как день. Одно лишнее слово, слишком слабый вдох, слишком длинное молчание, и белая властная громада воспользуется этим, чтобы… она не знает, что тогда будет. Только чувствует, как в теле что-то давит, будто злая, занимающая все нутро пружина.
К счастью, мистер Купер, похоже, не в курсе неудачного падения сына. Лучше оставить правду при себе.
– Ты влюбилась? – предполагает он, взглянув на часы.
Милли вскипает, выпуская когти.
– Да ни за что на свете, мистер Купер!
«Влюбилась». Как-то февральским утром она уже слышала это дурацкое слово, когда один придурок из класса подарил ей шоколадное сердце прямо посреди школьного двора. Она не взяла, ясное дело, потому что любовь, настоящая, это не сделанный из какао маленький орган, к которому все девчонки тянут завистливые руки. Нет, ее сердце так не разгрызть. Оно преображается, наливается сплошной и вольной силой. То засаживает себя вишнями и поет, играет в их тени, то бросается в жидкую нежность реки. Закутывается в мех скромной лисицы, которую встречает возле вьющейся фасоли. И даже зацветает среди ночи, услышав пищащих шепотом птиц. Любовь в нем не для мальчиков. И уж точно не для Свана Купера! Уж лучше стать камнем, чтобы тебя в стену замуровали.
Мистер Купер издает короткий резкий звук, но точно не смешок.
– Это правильно, – подтрунивает он. – Если тебе больше делать нечего, он этим летом живет у матери: единственный белый дом на Красных Равнинах.
– Наша ферма тоже белая, – удивляется Милли.
– Это спорно.
Не до конца уловив скрытый смысл его слов, Милли меняет тон. Ну ее, эту вежливость.
– Какой там адрес?
– О, так ты не как твой братец, я смотрю? Есть куда записать?
Милли стучит пальцем по лбу, улыбаясь, как фигурка из лего. От раздражения она еле сдерживается, чтобы не сказать: у меня есть мозг.
– Недалеко от нашей фермы! – восклицает она, узнав номер дома.
– Да уж, вот радость-то!
Не попрощавшись, мистер Купер разворачивается и пропадает в мраморном здании. Оно под стать ему: огромное и надменное. Лучше есть крыс, чем еще раз увидеть эти колонны и тысячи окон. Ей бы хотелось вывести божьих коровок через еще приоткрытые ворота, но Деда неподалеку. У него назначена травля блох в группе домов за площадью Сен-Бейтс.
Хотя Милли и мечтает о ледяной газировке, она не идет искать дедушку и его холодильник. Она только спускает верхнюю часть платья до пояса, открывая купальник. Хитрость от Тарека, который любит твердить, что «в этом городе белозадых у нас больше шансов оказаться в реке или без штанов, чем выбиться в люди».
Милли, взмокшая так, будто и правда искупалась, пытается охладиться, болтая руками. Но ничего не помогает. Зной пропекает до мозга костей. Она быстрым шагом идет в сторону Красных Равнин, подгоняемая нетерпением. Наверняка папа будет ею гордиться, если она добежит до Свана Купера бегом. К тому же без жалоб и по собственной воле; одно это уже заслуживает прощения.
Она снимает ужасные красные туфли, закидывает их в канаву подальше и продолжает путь в носках.
4
На перекрестке главного шоссе с Уолтонским проездом стоит белый дом с номером 54. На первый взгляд он самый что ни на есть заурядный – небольшой, на высоком фундаменте, с широкими окнами и прилепившейся к фасаду облупленной террасой. У него вид пожилой дамы с дряхлеющим лицом, однако в нем нет привычного для Красных Равнин уныния. От всего, что стоит на террасе, веет прочностью, а не усталостью и отвращением к жизни. На аккуратно расставленных по балюстраде глиняных горшках ни щербинки; ни следа предзарплатных бурь в конце месяца; тех дней, когда любую красоту уничтожают с одной целью – забыть мерзкое убожество пустого бумажника. Ни осколков посуды, ни раздавленных пивных банок на полу. Ни вспоротых стульев, ни разодранной в пылу ссоры москитной сетки в дверях. Кресло-качалка здесь держится трезво, а кактусы цветут.