– Если дашь мне одного, я никому не скажу.
– Не пойдет. Арчи меня убьет.
– Да ладно, он же твой брат.
– Одно другому не мешает.
Милли долго думает над этой фразой. И повторяет ее столько раз, что Дуглас начинает крутить в руках зажигалку.
– Ладно, ты прав, слишком опасно, – признает она.
И улыбается Дугласу, а Дуглас вдруг чувствует, что теряет опору. Красивее она не стала, думает он тупо. Видок все такой же вшивый, да и кожа не побелела. И вообще, сколько ей лет? На три или на четыре года его младше. Бляха-муха, да у нее и груди еще нет! Вот только улыбка эта, хоть и не красивее других улыбок, она для него, для Дугласа, из-за слов, которые он сказал. Между ними пропасть, и все же эта Милли Водович знает, что спрятано в его коротких словах. В отличие от Свана, который их только слышит, Милли Водович ловит их и расправляет. «Она меня понимает». Хотя никто никогда не понимал бардака, который зовется его семьей. Воплощенная опасность. Отец, брат, мать – три головы цербера, запрещающего всякую радость, всякую свободу. Убежище и ловушка разом. То ли от наплыва чувств, то ли от растерянности, Дуглас, присев на корточки, касается губами ямочки возле губ Милли. Она ошеломленно распрямляется и, дрожа, выбирается из домишки.
– Это не из тех поцелуев, – бормочет Дуглас.
Он слышал эту фразу в одном черно-белом фильме, который смотрел как-то вечером от скуки.
Он хочет объяснить и еще. Что поцелуй был не про любовь. А просто, чтобы почувствовать, что ты в этом мире не один, – свободный и счастливый поцелуй, который на миг говорит: «мы». И от которого останется то же, что от мыльного пузыря. Вот только Милли смотрит на него так, как соседи смотрят на отца, когда он выходит голышом на улицу.
– Если возьмешь щенка, гуляй с ним до рассвета и только в свой дыре, – говорит он сурово. – Потому что, клянусь, если Арчи решит, что ты его украла, твои в морге тебя не опознают.
Лицо Милли расплывается в улыбке, пока Дуглас выбирает самого хилого щенка. Этот, может быть, все равно кончил бы в речке, думает он, кладя его на руки Милли. Она в таком восторге, что не может даже поблагодарить Дугласа.
– Мы квиты, – говорит он, закрывая дверь домика.
Уже уходя, Милли вспоминает слова Алмаза и мистера Адамса.
– Кстати, ты знаешь, кто такая Поплина?
– Без понятия. Думаешь, назвать так добермана-кобеля?
Милли смеется, а Дуглас сдерживается, потому что они уже не в саду, а перед оградой. Мать может заметить, как он тут братается с врагом. А если вдруг Арчи пойдет мимо… он предпочитает не думать, что тогда будет.
– Тебя зовут Бэд, – шепчет Милли щенку в ухо, – как песня.
Дуглас кусает себе щеки.
– Давай проваливай, пока я копов не вызвал, – говорит он злобно.
Он задвигает за ней доски калитки и какой-то миг смотрит на ее завороженное лицо. Она одаривает его обезоруживающей улыбкой и вприпрыжку бежит по улице назад. Ноги бьют асфальт от счастья, одна, другая. Милли уже забыла о поцелуе, ведь у нее на руках – щенок.
А Дуглас, он колеблется. Надо бы проводить мелкую Водович или хотя бы пройти следом пару метров, убедиться, что она не встретится с Арчи. Но его беспокоит доносящаяся из псарни возня. Покончить с сомнениями и замешательством помогают всплывшие в памяти кадры: иммигранты, набившиеся, как сельди в бочке, на крошечное суденышко не больше Форда Мустанга. Ни гордости, ни самоуважения.
«Одно слово – паразиты», – заключает он.
3
На следующее утро Милли будит хлопнувшая внизу дверь. Будильник не прозвенел. Бэд, наверное, перепугался, а выгуливать его уже поздно. Она одевается как можно скорее, думая бежать в хлев, но тут в комнату входит Деда.
– Мать ждет чудище на кухне.
– Что я сделала? – спрашивает Милли, насторожившись.
Дедушка не из тех, кто станет что-то объяснять. Его тяжелые шаркающие шаги звучат уже в коридоре. Напрягая слух, Милли ждет. Тишина. Только звякают ложки в чашках. Если они нашли Бэда, Милли придумает грустную историю, чтобы разжалобить мать. Она из тех, кто плачет под вечерние новости. Точно сработает. Милли одергивает футболку и идет по коридору как можно медленнее. Она разглядывает половицы: на них ни грязи, ни крови. Очень странно. Дверь приоткрыта, и она рассматривает в зазор свою мать, сидящую перед чашкой кофе. Ее вулканическая, бесподобная красота растворилась в общем пришибленном виде. Как будто акцент и форма уборщицы приучили ее склонять голову. Милли терпеть не может этой унизительной приниженности, этих свойственных Водовичам рабских манер. «Я не буду бояться привлекать чужие взгляды, – думает она, глядя на стершуюся красоту матери. – Я не стану такой, как они, я буду высоко держать голову, особенно на людях».