— Ну что, буржуи, приехали? Воронка в рельсах! Если залатают до конца дня, поедем... — и шел дальше.
Чувствуя, что сходит с ума, что не высидит здесь больше ни единой секунды, Таня вдруг сорвалась с места, прошла стремительно через весь вагон и остановилась в открытых дверях, глядя на железнодорожную насыпь.
Оказалось, что они стоят возле какого-то села: в отдалении виднелся приземистый, серый барак железнодорожной станции, чуть поодаль на боку лежала перевернутая крестьянская телега, а вдалеке виднелись камышовые крыши убогих хижин.
— Не выходите, — за спиной у Тани внезапно вырос брат соседки из поезда, — они без предупреждения стреляют.
— Кто — они? — с недоумением и пренебрежением, которого она не смогла скрыть, обернулась к нему Таня: ей вдруг подумалось, что явный интерес, который проявлял к ней этот жалкий человек — уставший, небритый, почти больной, в старой, с чужого плеча, шинели, — выглядит абсолютно неуместно и просто нелепо.
— Здесь кто угодно может быть. — Мужчина, уловив интонацию Тани, тем не менее сделал шаг вперед, словно загораживая собой ее. — Банды, красные, дезертиры всех мастей. Они на еду идут. По поселкам ходят.
— Откуда вы знаете?
— На фронте был, офицером.
— Вы красный? — нахмурилась Таня.
— Почему обязательно красный? Вы ведь тоже не крестьянка, —усмехнулся он.
— Ну да, я воровка, — бросила Таня с вызовом, — воровка с одесской Молдаванки.
Мужчина захохотал. И Таня вдруг почувствовала, что этот смех стал его страшной ошибкой — за эти секунды она успела его возненавидеть. А почему — не могла бы и сама сказать.
— Одесса не под красными, и никогда не будет под красными, — мужчина вдруг заговорил быстро и тоном заговорщика: — Скоро придут части Добровольческой армии, и тогда...
— Зачем вы мне все это говорите? — фыркнула Таня. — А если я донесу?
— Я чувствую в вас родственную душу. Вы не донесете...
Выстрелы раздались в тот самый момент, когда Таня уже собиралась ответить что-то меткое, язвительное, подходящее к случаю. Она всегда была остра на язык, а теперь, когда нервы ее были напряжены до предела, и вовсе не собиралась сдерживаться в выражениях.
Но выстрелы — много выстрелов, один за другим — вдруг заглушили весь поток ее слов, всё, что она могла сказать. Они прозвучали барабанной дробью самого настоящего Апокалипсиса, заставив ее прижаться к двери тамбура.
— Вы слышите это? — схватив Таню за руку, мужчина почти силой затолкал ее обратно в вагон. И вовремя.
Из серого барака станции вышла группа людей в какой-то непонятной форме. Вроде бы военной, но даже издалека можно было разглядеть, что на них самые настоящие обноски. Их было трое. И у одного из них — самого старого, с клочковатой, торчащей во все стороны бородой — босые ноги были обмотаны каким-то бесформенным тряпьем, потерявшим цвет. Эти жуткие обрывки ткани сливались по цвету с землей, и казалось, что ноги мужчины до колен черные.
Он шел впереди остальных, как-то картинно неся длинную винтовку со штыком наперевес. Двое за ним что-то волочили по земле.
Когда они подошли ближе, Таня отчетливо разглядела фалды длинного черного пальто. Оно волочилось по земле, заворачивалось за голову... Словно мешок, бесформенный куль, двое мужчин волокли по земле человеческое тело, так, словно это было самым обычным делом. Даже невооруженным взглядом было видно, что человек мертв. И Таня вдруг поняла, почему никто не снял с него пальто: он был в нем расстрелян, и там, на спине, дыры от пуль запеклись в страшное кровавое месиво. Ей захотелось взвыть.
— Не смотрите, — офицер попытался отодвинуть Таню от проема двери, — не надо смотреть на них! Опасно...
Но она молча отстранила его руку, буквально отшвырнула ее в сторону. Ей хотелось смотреть — до конца смотреть на окровавленные осколки мира, разбитого, раздавленного, раздробленного на части ужасом этой непонятной войны...
— Куда они его тащат... — начала было она, но не успела договорить.
Прямо наперерез этому жуткому отряду из чахлых кустов жалкой лесопосадки выскочила женщина. Нельзя было понять, сколько ей лет, молода ли, стара, хороша ли собой или уродлива, как смерть. Рваный платок сбился на плечи, разметав слипшиеся волосы. Они, эти волосы, словно шевелились на ее голове. И Тане вспомнилось, что давным-давно в гимназии им рассказывали о древнегреческой медузе Горгоне, один взгляд на которую превращал человека в камень.