Несколько мгновений зверь смотрел на меня, затем, резко сорвавшись с места, бросился навстречу. В последнее мгновение, когда он был уже в двух шагах от меня, я вскинул ружье и выстрелил. Благо знал, куда метить: в самое убойное место, прямо в лоб. А лоб — это не центр головы и находится он не между глаз, а чуть выше условной линии.
Грохот выстрела слился с яростным ревом зверя.
Вепрь споткнулся, его передние ноги подогнулись, и он, пролетев по инерции еще пару метров, рухнул на снег у самых моих ног, взрывая фонтаны снежной пыли. Он еще несколько раз судорожно дернул ногами, захрипел и затих.
Я стоял, оглушенный, с дымящимся ружьем в руке. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Еще мгновение промедления — и его клыки распороли бы мне живот. Убить кабана вот так вот, выстрелом в голову спереди — большая удача. Круглая пуля легко может соскочить, срикошетировать с покатого черепа. А выстрел-то один…
Тут подбежали Орокан и Левицкий, привлеченные пальбой. Увидев огромного вепря, лежащего у моих ног, они замерли.
— Батюшки! — выдохнул Левицкий. — Как ты его, Серж?
— Едва успел, — хрипло ответил я. — Чуть на клыки не насадил.
Орокан подошел к вепрю, с уважением посмотрел на его огромную тушу.
— Хороший кабан, дахаи! Сильный! Твоя удача большая сегодня! Тот подранок тоже я застрелил!
Вскоре вернулись и собаки. Итог охоты был впечатляющим: одного кабана и подсвинка. Хоть мясца поедим.
Правда, одна из собак Орокана, молодая, немного пострадала — один из кабанов все же успел полоснуть ее клыком по боку. Рана была неглубокой, но кровоточила. Орокан тут же занялся ее лечением. Он промыл рану водой из ручья, затем чем-то помазал.
— Ничего, — сказал он, поглаживая скулящую собаку. — Заживет. Пихтовый смола — хороший!
Возвращались мы страшно довольные охотой, хоть и уставшие. При этом собаки, столь усердно помогавшие нам, неожиданно оказались полезны и как тягловая сила. Орокан расстелил на снегу заранее заготовленную им большую, выделанную лосиную шкуру, положил на нее тушу кабана, того, что я подстрелил первым выстрелом. Затем он ловко зацепил шкуру самодельными постромками из сыромятной кожи, впряг в них своих собак, Амура и подраненную Тайгу, которая, несмотря на травму, тоже старалась изо всех сил, и погрузил на эту импровизированную волокушу кабанью тушу.
— Теперь собачка везти, мая помогать! — с самым довольным видом произнес он и тоже впрягся в одну из постромок, помогая собакам тащить тяжелый груз.
— Так вот почему мы раньше не охотились тут на кабанов! Это он снега ожидал! — догадался Левицкий, с удивлением глядя на это зрелище. — По снегу можно притащить тушу в стойбище без особых хлопот!
— Да и заморозить ее можно! — поддержал я его мысль. — На снегу мясо не испортится, а в стойбище его можно будет разделать и часть сразу заморозить на зиму. Да, у этих «дикарей», как некоторые их называют, все очень хорошо продумано! Веками отработанная система выживания в тайге.
Левицкий хмыкнул.
— У них-то — да, а у нас — нет. Похоже, что «нашу» тушу, — он кивнул на вепря, убитого мной. — Придется волочить нам самим, и притом без всяких собак!
— Ничего. Своя ноша не тянет! — ответил я, хотя уже предчувствовал, какая это будет нелегкая работа.
Мы приладили к кабану пару веревок, которые нашлись у Орокана, впряглись и, упираясь ногами в снег, потихоньку поволокли нашу добычу вслед за нанайским другом и его собачьей упряжкой.
Усталые, но страшно довольные, уже в сумерках вернулись мы в наш лагерь. Новость об удачной охоте быстро облетела всех. Артельщики высыпали нам навстречу, с любопытством разглядывая огромные кабаньи туши. А женщины-нанайки тут же принялись за разделку мяса, предвкушая сытный ужин.
Вот только мясо надо было вымачивать, чтобы сделать более нежным, так что его мы отведали только на следующий день. Даже часть мясца выделили нашим рабочим, в просяную кашу. Немного, если посчитать на каждого, но для них даже эта небольшая порция казалась царским подарком!
Наконец, поужинав, мы разошлись по избам. Левицкий был весел весь день, но к вечеру он вдруг как будто о чем-то задумался. Тень воспоминаний о былом пробежала по его благородному, по-мужски красивому лицу.
— Ты что загрустил, Вольдемар? — не вытерпев, спросил я его.
— Вспомнил, как охотился в батюшкином поместье. В России, — наконец вымолвил он. — Ах, Серж! Каждый раз, глядя на наших нанайских друзей, я не могу не думать о том, насколько они счастливее нас! Они у себя на родине, а мы здесь — чужие…
Тут я каким-то шестым чувством понял, что ему надо выговорится, излить свои печали кому-то, кто сможет хоть как-то ему посочувствовать.